– Нет, – Марина решительно отстранила его. – Вернемся в поселок, ладно? Здесь все время кажется, что за тобой шпионят. – Она запрокинула голову, всматриваясь в звездное небо. – Вот эта монетка. – Она коснулась прикрепленного к лацкану куртки Панарина диска, действительно напоминавшего старинную монетку.
На ее платье поблескивал такой же. Каждый отправлявшийся за пределы поселка обязан был надевать датчик – тот передавал спутникам «Динго» данные о работе сердца и местонахождении человека. Шпионством это никак нельзя было назвать, но любой оператор «Динго» без труда мог определить, что эти двое стоят сейчас вплотную друг к другу, и ритмы работы сердец несколько отличаются от нормальных, правда, в таких случаях по неписаному закону оператор убирал изображение с экрана, полагаясь лишь на звуковой индикатор ритма сердца, но Панарин не стал ей этого объяснять, не надеялся переспорить.
– Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется, спасатели налетят…
– Нельзя, – сказал Панарин.
– Дама требует, командор.
– Все равно нельзя.
– Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозь серьезная…
– Обиделась?
– Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионы подслушивали, – она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина за локоть, заговорила тише. – Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову… Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионах бывших жизней. А здесь сама планета – сплошной мертвец, потому что людей никогда не было, и оттого еще страшнее почему-то…
– Ты стихи не пишешь?
– Пойдем, – сказала она резковато, словно стыдясь откровенности.
Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании. Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:
– Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсом целоваться в мобиле – пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебя привораживать. – Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала в ухо таинственным голосом. – Как на море на океане, на острове на Буяне есть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйную голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной… – она коснулась кончиками пальцев его щеки. – Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься, от ведьмы…
– Я в наговоры не верю, – сказал Панарин. – Рационалист, работа такая.
– А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, и на рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится…
Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старался разбраться в своих чувствах и помыслах – его несло по течению, нельзя было остановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были только теплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежной королевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничем сейчас помочь не могло.
«Все, – подумал он. – Не знаю, как сопротивляться, потому что не хочу…»
…Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, там ни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.
– Сабли во-о-о-н! Марш-марш!
Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едва державшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийся конь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта – разворачивался эскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубенная головушка, обогнал Панарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучики закатного солнца, и орал:
– Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господа французы, антр ну, вашу мать!
Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на пол ожерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручик Гектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернуть ноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречу испуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали о сталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плече были так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.
В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панарин быстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянула Марина в желтом махровом халатике:
– С пробуждением, командор. Иди завтракать.
Панарин потрогал плечо – казалось, оно еще болело, странный сон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то своему. Потом сказала:
– Идиллия. А через полчаса разойдемся – ты пойдешь запускать корабли, а я – доказывать, что незачем их запускать. Потом – снова встреча на нейтральной почве. Смешно, верно?
– Пора мне, – поставил он на стол чашку.
– И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не забыл, что заколдован?
– Забыл.
– Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки неуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твои драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на посторонних красавиц. И вообще, на работу тебе в девять, так что пойдем посидим.
Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к себе на колени.
– Я не Цирцея, – сказала она, теребя медвежьи уши, – и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным зверьем. Но я – кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться ею и впредь.
– И как я должен это понимать?
– Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не думай, но и не Тристан. Ты для меня – просто ты. Пока есть ты, никого другого не будет, но ты – не навсегда.
– Мне, наверное, пора встать и уйти?
– Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено твое мужское самолюбие. Это – жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?
– Может быть.
– А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной – тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а уж в наше время – тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?
