Джером бровью не повел.
— Блефуете, граф. Голливуд в подобных делах не обманывает.
Глухо кашлянув, Раду произнес:
— Прошу простить мне эту маленькую дружескую шутку. Вы в совершеннейшей безопасности.
— Слушайте, граф, дяде моему нехорошо. Полагаю, следует продолжить разговор, когда он почувствует себя лучше.
— У него поднялось кровяное давление? — спросил Раду с внезапной заботой.
— Нет, живот схватило.
— Ага. С животом я ничем помочь не могу. Наши требования я вам все же изложу: время свободного полета по миру за пределами этих стен и кровь два раза в неделю. На вашем предприятии, должен заметить, никакой социальной защиты,
— Кровь получите, но никаких полетов. Это не наша прихоть — таков закон.
— Граф Раду не ведает иного закона, кроме собственной воли!
— Здесь это не имеет значения, граф. Пожалуйста, летайте себе по заводу сколько хотите, но о том, чтобы покинуть его, и не заикайтесь. Да нас в одну неделю прикроют. Или просто спалят завод.
— Вы отказываете графу Раду?
— Получите вы свое второе ведерко крови. И это все, на что мы пойдем.
Раду вскинул длинный тонкий палец и наставил его на Джерома.
— Знайте, что граф Раду не привык себя в чем-либо стеснять, — зловеще прошипел он. Граф завернулся в плащ — и исчез. Громадная летучая мышь сделала круг по конторе, чиркнула Гарри по голове и тут же вылетела в дверь.
— Рассердился, — заметил Джером.
— Тоже мне, профсоюзный лидер! — отдуваясь, заметил Гарри.
— Я завтра припасу побольше чеснока.
— За ним глаз да глаз, — сказал Гарри. Дядя с племянником переглянулись.
После долгого молчания Джером сообщил:
— Что нам нужно, так это — мастер.
— Где ж такого сыскать, чтобы всю ночь ходил с чесноком на шее?
— Это будет нелегко, — согласился Джером.
Два дня Джером в конторе не показывался. Необъяснимое его отсутствие тревожило Гарри, особенно с приближением времени кормежки. «Сбежал малец, — думал Гарри, — не вынес нагрузки. Только-только наладилось — и пропал. Одному мне не справиться: кровь, трупы. Слишком стар я для эдаких сложностей. Пора продавать завод. Кто захочет купить? Возьму, сколько дадут. Точно и безо всякого: ухожу в отставку, отправляюсь туда, где хорошо и тихо, — ни тебе зомби, ни тебе вампиров, ни тебе влажности 99 процентов, ни плесени, ни мокриц. На Аляску».
Тут вошел, Джером, рот до ушей. Он поставил на стол картонную коробку.
— Это. еще что? — недоверчиво спросил Гарри.
— Открой, увидишь.
Внутри, покоясь на смятых газетах, лежал старый-престарый медный кувшин. Гарри вынул его и поставил на стол.
— Очень мило, Джером, но ты же знаешь: мне нельзя пить.
— Вытащи пробку.
Гарри послушался. Струя густого черного дыма фонтаном ударила из сосуда, взметнулась вверх, плоско расползлась по потолку, завихряясь и клубясь, пока не заполнила полконторы. Потом она сама по себе стала собираться, сжиматься, уплотняться — и пожалуйста: перед Гарри стоял великан, скрестивший руки на груди, и взиравший на него сверху вниз.
Пришелец был ростом почти семи футов и сложен, как правый крайний, правда, со слоем жирка — результат межсезонной расслабленности — поверх литых мышц. На нем был пурпурный тюрбан, рубаха из алого шелка, отороченная золотом, широкие зеленые шаровары и желтые туфли с загнутыми вверх носами. Исчез последний виток дыма, и великан упал на колени, коснувшись лбом пола у ног Гарри:
— Какова будет твоя воля, о мой повелитель?
— Ну разве он не чудо, дядя Гарри? — воскликнул Джером.
Гарри кивнул. Он облизнул губы, проглотил ком в горле и спросил:
— Ты джинн?
— Я — Джимдаш, сын Дахнаша сына Шамхуриша, последний в длинной чреде джиннов.
— Слушай, Джимдаш… как тебе роль мастера на моем заводе?
— Приказывай, мой повелитель!
— Джером, достань ему какую-нибудь одежду.
— Не желает ли мой многомудрый повелитель, чтобы его недостойный слуга облек себя в иные одежды?
— Будет лучше, если ты оденешься, как мы с Джеромом.
Джимдаш дважды хлопнул в ладоши. В углу конторы появилась вешалка. На ней висел миндального цвета шелковый костюм, дюжина ярких спортивных рубашек и шесть пар брюк мягких пастельных тонов. Внизу выстроились шесть пар ботинок. Сверху на вешалке лежала плоская коробка с нижним бельем и носками, на которых красовались парижские метки. Все остальное было из Италии.
— Отличный товар, Джимдаш. У тебя настоящий вкус.
— Если щедрый повелитель доволен, я стану одеваться, сказал джинн. Он хлопнул в ладоши еще два раза и мигом облачился в ярко расписанную гавайскую рубаху, бледно-зеленые брюки и белые парусиновые туфли. Прежний его наряд аккуратно пристроился на вешалке.
— Ты великолепен, Джимдаш! — восхитился Гарри.
— Благоволение повелителя доставляет его скромному слуге удовольствие, сладость которого невозможно выразить словами.
— Джимдаш, я хочу, чтобы ты сразу принялся за работу. Дневная смена еще в цехе. Пойдем, я тебя представлю, и ты увидишь, с кем тебе придется работать.
— Я уже осведомлен, благородный повелитель.
— Тем лучше. И потом… знаешь, лучше не зови меня «повелитель». Будь проще. Зови нас «Гарри» и «Джером».
— Подходит, Гарри. Можете называть меня «Джим».
Уже после нескольких минут общения с зомби Джимдаш полностью их очаровал. Стоило одному обратиться к мастеру: «мистер Даш», — как тот сразу расплылся в озорной улыбке и сказал:
— Все мы здесь — одна семья. Зовите меня «Джим».
С каждым зомби он перемолвился словечком, обращался ко всем по имени, пожимал руки и хлопал по спине — достаточно крепко, чтобы дать почувствовать мужское расположение, но и без медвежьей силы, способной сломать ребра. Конец его представления воистину венчал дело: вытащив пачку банкнот, Джимдаш отсчитал три двадцатки, втиснул их в руку Вернона и попросил:
— Вернон, старина, отведи-ка этих наших приятелей куда-нибудь да влей им по пиву. Ну-ка, ребята, хорошенько повеселитесь, а завтра приходите в полной боевой, заставим эти станочки на славу погудеть-покрутиться, все слышали?
— Прирожденный лидер, — пробормотал Гарри.
— Ответственный малый, — сказал Джером.
Когда последний зомби покинул завод, Джимдаш обернулся и проговорил прежним своим тоном:
— Надеюсь, с дневной сменой я поладил.
— Джим, они влюблены в тебя, — уверил Гарри.
— Джером, сбегай и положи записку на графский гроб. Скажи, мы ждем его в конторе ровно в восемь часов. Пойдем-ка пообедаем, Джим, а после ты познакомишься с ночной сменой.
