— Интересно, — насторожился Печерский. — Это в каком же смысле?
— В самом простом. Посмотрите на фасад. С какой точки он взят?
— Метров со ста…
— Так. А в действительности до противоположной стороны переулка всего двадцать пять метров. Все пропорции окажутся смещенными. И придется любоваться этим храмом только на бумаге. Если же разбить спроектированный мною сад…
— Сад спроектировать, — прервал Печерский, — это, батенька, работа невелика. Деревья, как известно, растут и без архитекторов.
— Я спроектировал весь квартал жилых домов. Вы это прекрасно знаете. Сад органически входит в этот ансамбль.
Матвеев притронулся к плечу Алексея.
— Все это правильно, Алексей Игнатьич. Все это надо, конечно, учесть. Но у нас тут, в направлении Турухтанского острова, намечено разбить большой парк.
— А мне кажется, — продолжал Алексей, — что обладателям машин будет совсем не вредно сделать хоть по пятьсот метров в день пешком. Сколько здесь до Сапежникова переулка? Не больше ведь? Хуже, если детям придется бегать до Турухтанского парка по автомобильной магистрали, мимо гаража.
— Правильно! — раздался вдруг женский голос. — Он хоть и сам молодой, а понимает, что надо об детях подумать.
Это сказала Прасковья Фоминична. И это было каплей, переполнившей чашу терпения Геннадия Григорьевича Печерского.
— Ну, — сказал он, разводя руками, — это уже демагогия! Это, доложу я вам, какой-то митинг! В такой обстановке нельзя принимать деловые решения… А вы там чем занимаетесь?!
Последние слова относились к Грицаю, который стоял на одной ноге и сапогом, снятым со второй ноги, ожесточенно раздувал угли в самоваре. С каждым его движением из самовара вылетало все больше и больше искр.
— Нет, товарищ Грицай, это уже ни на что не похоже. Вы здесь — представитель завода, член комиссии, а не… не кухонный мужик, простите меня, пожалуйста. Призовите же его к порядку, Павел Васильевич! Если уж вы настояли, товарищ Грицай, чтобы комиссия выехала на местность, так извольте работать вместе с нами. Тут вот автор проекта выступает, а вы там занимаетесь разжиганием самовара.
— Раздуванием, — пробурчал Грицай, натягивая на ногу нагревшийся сапог.
— Что вы говорите?
— Я говорю, раздуванием занимался, а не разжиганием. Сами же хотели самоварчиком побаловаться. — Грицай подошел к столу и стал свертывать чертежи. — Вот что, товарищи. В сорок втором году фронт, как вы знаете, проходил совсем недалеко отсюда. Батальон, в котором я служил, был переброшен на этот участок фронта. Нужно было срочно строить укрепления: было известно, что противник готовит наступление именно здесь. И вот… Простите меня, товарищи, мне хочется рассказать вам один случай. Очень интересный случай, хоть он и не имеет на первый взгляд прямого отношения к вопросу, который мы обсуждаем. Однако произошел он именно здесь, где мы с вами сейчас находимся. Вы разрешите, товарищ председатель?
— Пожалуйста. — Матвеев посмотрел на часы. — Пожалуйста, если вы считаете нужным. Я вот только думаю: найдет ли нас Гущин, если приедет?
— Найдет. Я предупредил шофера.
Прасковья Фоминична молча поставила перед каждым по чашке чая, а на середину стола — вазочку с сахаром и вазочку с печеньем. Только пододвигая чашку Печерскому, она негромко произнесла:
— Вы уж извините, если я что неправильно сказала.
— Что вы, что вы! — смутился Печерский. — Вы-то как раз вполне правильно сказали. Я ведь не о том…
Грицай взял кусок сахара и стал пить чай вприкуску. Все охотно последовали его примеру.
— Нужно было, говорю, строить блиндажи, — продолжал Грицай. — А из чего их строить? Материалов — никаких. Дерево здесь было тогда на вес золота. Да что там золото — пропади оно пропадом — на вес хлеба! Думаю, что от холода в ту зиму не меньше ленинградцы страдали, чем от голода. Хлеб хоть самолетами доставляли, а дров самолетами не навезешь. И вот решено было разбирать на топливо деревянные дома. А несколько домов по этому самому Огородному переулку было выделено нашему батальону на материалы для блиндажей, Послал сюда командир батальона взвод саперов и поручил одному капитану — заместителю своему — лично проследить за этим делом.
Печерский допил чай и вспомнил, что порядок явно нарушается:
— Нет, я окончательно отказываюсь понимать!
— Одну минутку, Геннадий Григорич… Отправился капитан на разборку домов, а часа через полтора звонит с Кировского завода командиру батальона — у завода была тогда с передним краем прямая связь. Слышимость, правда, скверная, но понимает командир, что капитан почему-то не хочет трогать дом номер шесть. «Почему? — спрашивает. — Тебе ведь сказано — все деревянные строения по четной стороне. Живет там кто-нибудь, что ли?» Ну, капитан докладывает, что живет там только одна женщина. «Переселяй, значит, в ближайший каменный». — «Нет, говорит, не в ней дело, а в самом доме. Она такое про этот дом рассказывает!» Что именно она рассказывает — этого командир батальона не расслышал. Решил сам съездить в Огородный переулок, разобраться на месте. Тем более что от фронта — рукой подать. Приезжает, заходит. Знакомит его капитан с этой женщиной, и та рассказывает, что в доме номер шесть, в квартире рабочего-путиловца Бориса Зиновьева, не раз Ленин бывал. Сначала командир батальона, правду сказать, усомнился. Ну, она объясняет, что здесь проводились совещания «Союза борьбы» и что проводил эти совещания лично товарищ Ленин. Отсюда, значит, шло руководство рабочими кружками Московско-Нарвского района. Капитан и говорит: «Видишь, комбат, какое дело. Это ведь не просто дом, а можно сказать, история нашей партии. История подготовки нашей революции! Ведь в этой самой квартире был, выходит, один из центров ленинского «Союза борьбы». «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»! Понимаешь, комбат? Чувствуешь?»
Грицай откусил кусочек сахара, отпил несколько глотков остывшего чая и продолжал:
— Капитан до войны учителем был, историю преподавал; ему этот случай особенно глубоко в сердце проник. Да и командир батальона разволновался. Позвонили они в политотдел дивизии. Потом комбат остался на разборке, а капитан поехал в обком партии. Там он доказывал, что этот дом надо взять под государственную охрану, что надо на нем мемориальную доску установить. Принял его секретарь обкома, выслушал и говорит: «Мне, товарищ капитан, волнение ваше понятно. Значительная часть домов, которые связаны с петербургским периодом деятельности товарища Ленина, — это как раз деревянные дома рабочих окраин. Да иначе и быть не могло: Ленин работал среди питерских пролетариев, боролся за создание революционной рабочей партии. И вот, в числе других деревянных строений, несколько таких исторических домов предназначено сейчас к разборке на топливо. За Невской заставой приходится разобрать домик, в котором жил Иван Бабушкин, у вас вот, за Нарвской, — домик, в котором Борис Зиновьев жил. А ведь это — Ленинские места! Да неужели вы думаете, что Владимир Ильич — если б был он сейчас в живых — позволил нам поступить иначе? Никогда бы не позволил! Если бы это могло согреть замерзающих ленинградцев и укрепить блиндажи ленинградского фронта, так Владимир Ильич велел бы нам разобрать любой дворец, а не только домики, в которых он бывал в девяносто пятом году…» Словом, из Смольного капитан вернулся сюда, в Огородный переулок. А ночью они доставили к переднему краю десять грузовиков отличнейших бревен. Мы такие блиндажи выстроили — по шесть накатов каждый! Очень они нас выручили тогда. Может, благодаря им и удалось нам тогда не допустить немцев до Кировского завода. Отчасти во всяком случае благодаря им…
