Зверь не шевелился.
— В дом страданий, в дом страданий! — визжал Человек-Обезьяна в двадцати метрах вправо от меня.
Услышав эти слова, я от души простил несчастному созданию весь страх, который я раньше перетерпел по его милости.
Вправо от меня послышались тяжелые шаги Лошади-Носорога, шумно раздвигавшей сучья и ветки. И вдруг в зеленой чаще под тенью густой растительности я заметил зверя, за которым мы гнались. Я остановился. Животное свернулось в клубок, стараясь занять насколько возможно меньше места; его зеленые блестящие глаза были обращены на меня.
Странное противоречие, оно мне совершенно непонятно: при виде этого существа в положении, так подходящем к животному, с блеском в глазах, во мне еще раз возникло убеждение, что в нем есть нечто человеческое, так как лицо его изображало настоящий человеческий ужас. К этому времени подошли несколько других преследователей, и бедному зверю пришлось бы вновь испытать ужасные муки в ограде.
Я решительно выхватил свой револьвер, и целясь ему между глаз, полных ужаса, выстрелил.
В тот же момент Гиена-Свинья с криком бросилась на его тело и вонзила в шею свои острые зубы.
Кругом меня затрещали сучья и ветви кустарников чтобы дать проход очеловеченным зверям, появлявшимся один за другим.
— Не убивайте его, Прендик! — кричал Моро. — Не убивайте!
Я видел, как он нагнулся, пробивая себе дорогу сквозь высокие папоротники.
Минуту спустя, он прогнал, рукояткой своего кнута, Гиену-Свинью и вместе с Монгомери старался удержать остальных кровожадных двуногих на почтительном расстоянии от трупа, в особенности от Млинга, порывающегося принять также участие в дележе добычи. Из-под моих рук высунуло голову чудовище с серебристой шерстью и зафыркало. Другие в своем пылу толкали меня, чтобы лучше видеть.
— Чорт возьми, Прендик! — воскликнул Моро. — Я хотел его взять живым!
— Я очень огорчен! — возразил я, хотя напротив был очень доволен.
Я не мог устоять от неожиданного порыва изнеможения и возбуждения, совершенно больной покинул толпу и взобрался на откос, который вел к самой возвышенной части мыса. Моро отдавал приказания, и было видно, как трое Людей-Быков повлекли жертву к морю.
Мне не трудно было теперь остаться одному. Эти животные обнаруживали чистое человеческое любопытство к трупу и, фыркая и ворча, шли за ним густой толпой, в то время как Люди-Быки продолжали влачить его вдоль берега.
С мыса я различал черные, на фоне сумрачного неба, силуэты троих носильщиков; в данный момент они подняли тело на плечи, чтобы снести в море.
Тогда в моей голове молнией блеснула мысль об очевидном и бесполезном совращении с пути этих существ острова. На берегу подо мною Человек-Обезьяна, Гиена-Свинья и несколько других двуногих держались около Монгомери и Моро. Все еще были страшно возбуждены и рассыпались в изъявлении верности к Закону.
У меня в уме сложилась твердая уверенность в причастности Гиены-Свиньи к убийству кролика. Во мне родилось странное убеждение, что, несмотря на грубость и уродливость форм островитян, передо мною в миниатюре протекал весь строй человеческой жизни, все проявления инстинкта разума, судьбы, только в более простой их форме.
Человек-Леопард потерпел в жизненной борьбе поражение, в этом и все различие.
Бедные звери, я начал видеть обратную сторону медали! Я совершенно упустил из виду мучительные страдания, которым подвергались эти несчастные жертвы, проходя сквозь руки Моро. Я содрогнулся при одной мысли о тех мучениях, которые они испытывали в ограде.
Но это казалось еще наименьшим злом; прежде то были звери с присущими им инстинктами, соответствующими внешним условиям их жизни; они жили в счастье, насколько последнее доступно зверям, теперь же блуждали в оковах человечества, жили в постоянном страхе, стесненные непонятным для них законом. Человеческое существование сих зверей, начавшееся в агонии, было продолжительной борьбой, постоянным страхом перед Моро и для чего?
Такой бессмысленный каприз раздражал меня.
Если Моро имел в виду какую-нибудь разумную цель, я бы, по крайней мере, мог несколько сочувствовать ей. Я уже не так мелочен в вопросе о страданиях. Даже я мог бы ему простить, если бы он совершал это из ненависти. Но у него не было никакого оправдания, да он и не заботился о нем. Его любопытство, его безумные и бесцельные исследования увлекали его, и он обрекал бедных животных на такую жизнь, которую они, изнемогши в борьбе после одного или двух лет существования, оканчивали самым трагическим образом. Они были сами по себе несчастны: старые животные страсти заставляли их мучиться одно за другим, а Закон препятствовал им придти к жестокому и краткому столкновению, так как результатом его являлась окончательная гибель.
В последующие дни у меня проявилась к переделанным зверям такая же боязнь, какую я испытывал лично к Моро. Я, весь охваченный страхом, впадал в продолжительное и сильное болезненное состояние, оставлявшее в моем уме неизгладимые следы. Я сознаюсь, что потерял всякую веру в разумный смысл существования мира при виде гибельного порядка вещей, царствующего на острове.
Слепая судьба, громадный безжалостный механизм, казалось, выкраивала и отделывала существования: и Моро с своей страстью к исследованиям, и Монгомери с своей страстью к напиткам, и я сам, и очеловеченные звери со своими инстинктами и внушенными им мыслями, все мы были жестоко и бесповоротно исковерканы постоянно движущимися колесами бесконечной сложной машины. Однако, этот взгляд явился у меня не сразу. Мне кажется даже, что я забегаю немного вперед, высказывая его здесь.
Прошло около шести недель, и я не испытывал при взгляде на результаты гнусных опытов Моро ничего, кроме отвращения. Моим единственным желанием было бежать от этих ужасных каррикатур образа Создателя и вернуться в приятное и благотворное общество людей. Отделенный от всего человеческого мира, из своих воспоминаниях о нем представлял людей добродетельными и идеальной красоты. Моя первоначальная дружба с Монгомери продолжалась недолго: его продолжительное отчуждение от всего человечества; его тайный позыв к пьянству, его очевидная симпатия к очеловеченным зверям — все это отдаляло меня от него. Несколько раз он один отправлялся внутрь острова, так как я всячески избегал иметь сношения с чудовищами. Мало по малу, я привык большую часть моего времени проводить на берегу, отыскивая глазами парус-избавитель, но он не показывался. В один день на нас обрушилась страшная беда, разрушившая совершенно все то общество, среди которого я находился.
