— …Это я, Орфей, рвите меня на куски! Пришло время! Придите, корибанты, и свершите над несчастным певцом вашу волю!
Темнота. Крик.
Тишина…
Аплодисменты!
Она всегда приходила задолго до начала, одна, и всегда садилась на одно и то же место.
Она садилась в десятом ряду, справа, и единственное, что действительно причиняло ей неудобство, было то, что в антракте она могла помешать тем, кто хотел выйти.
Она приходила задолго до начала и оставалась в зале, пока театр не стихал. Ей нравились хорошо поставленные актерские голоса, и поэтому она предпочитала английских актеров американским.
Она любила мюзиклы, даже не столько потому, что любила музыку, сколько потому, что ей нравились трепетные звуки голосов. Поэтому же она особенно любила пьесы в стихах.
Она любила елизаветинцев, но не любила «Короля Лира».
Ее глубоко волновали пьесы древних греков, однако слушать «Царя Эдипа» было выше ее сил.
«Чудотворец» и «Свет погас» ей тоже не нравились.
Она носила дымчатые очки и не носила трость.
Как-то вечером, еще до того, как поднялся занавес перед последним действием, темноту прорезал луч света, и появившийся в нем мужчина спросил: «Есть в зале врач?»
Никто не откликнулся.
— Это срочно, — сказал мужчина. — Если здесь есть врач, большая просьба пройти в канцелярию в главном фойе, сейчас же.
Говоря, он оглядывал ряды, но люди сидели не шевелясь.
— Спасибо, — сказал он и покинул сцену.
Когда в темноте появился луч света, она инстинктивно наклонила голову в его сторону.
После объявления занавес поднялся, движение и голоса на сцене возобновились.
Она ожидала, вслушиваясь. Потом, встав, пошла вдоль рядов, ведя кончиками пальцев по стене.
Выйдя в фойе, она остановилась.
— Разрешите помочь вам, мисс?
— Да, я ищу канцелярию.
— Это здесь, налево.
Она повернулась и двинулась влево, выставив вперед руку. Коснувшись стены, она провела по ней ладонью, быстро нащупав дверной косяк.
Потом постучала.
— Да? — Дверь открылась.
— Вам нужен врач?
— А вы врач?
— Да, да.
— Тогда скорее! Вот сюда, пожалуйста!
Она двинулась вперед, следуя за звуком мужских шагов, вверх по коридору, опоясывающему зал.
Потом услышала, как он поднялся на семь ступенек вверх, и сделала то же самое.
Они подошли к артистической уборной; она вошла следом за ним.
— Вот.
Она повернулась вслед за его голосом.
— Что случилось? — спросила она, подходя к тому месту, куда указывал голос.
Руки ее коснулись лежащего тела.
В тот же момент она услышала неприятный булькающий звук и тихое, еле слышное покашливание.
— Рабочий сцены, — пояснил мужской голос. — Кажется, подавился конфетой. Он все время их сосет. Короче, что-то у него там, в глотке, застряло. Не проглотить, не выплюнуть.
— Скорую вызвали?
— Да. Но вы поглядите, он уже синеть начал! Боюсь, как бы они не опоздали.
Опустив руку, она запрокинула голову рабочего и ощупала горло.
— Да, что-то у него застряло, от этого и удушье. Придется резать, иначе мне никак не добраться. Дайте мне короткий, острый нож, и стерильный, — скорее!
— Слушаю, мэм, сейчас!
Мужчина ушел. Она осталась одна.
Прощупала пульс на сонной артерии. Положила руки на судорожно вздымающуюся грудную клетку. Еще больше запрокинула голову и снова ощупала горло.
Прошла минута, еще одна.
Послышались торопливые шаги.
— Вот, возьмите… Мы протерли лезвие спиртом…
Она взяла нож. Издалека донеслась сирена «скорой». Однако нельзя было сказать наверняка, успеет ли она.
Женщина провела кончиками пальцев по лезвию. Потом еще раз ощупала горло лежащего перед ней человека. Развернувшись вполоборота к тому, чье присутствие угадывалось у нее за спиной, она сказала:
— Думаю, вам лучше не смотреть. Мне придется сделать экстренную трахеотомию. Это зрелище не из приятных.
— О’кей. Я подожду в коридоре.
Звук шагов. Звук закрывшейся двери.
Она сделала первый надрез. Послышалось нечто вроде вздоха. Струя воздуха вырвалась наружу.
Потом было мокро… Хлюпающий звук.
Она откинула голову. Когда врачи «скорой» вошли в комнату, руки ее уже перестали дрожать: она знала, что человек будет жить.
— …Шеллот, — представилась она врачу. — Эйлин Шеллот, психиатр.
— Я слышал о вас. Но разве вы?..
— Совершенно верно. Но в людях читать легче, чем читать по Брейлю.
— Да, я понимаю. Значит, встретимся с вами в Центре?
— Конечно.
— Спасибо, доктор. Спасибо, — сказал директор театра.
Она вернулась на свое место и досидела до конца.
Занавес опустился. Она подождала, пока разойдется публика.
Даже сидя в своем кресле, она живо чувствовала сцену. На сцене для нее, как в фокусе, собиралось всё: звук, движение, ритм, оттенки — не света, но светотени; сцена была для нее неким темно-сияющим центром жизни; в ней бился пульс пифагорейской триады — pathema, mathema, poeima; на ней, в круговороте чувств и страстей, ощущались содрогания жизни; сцена была тем местом, где способные к благородным страданиям герои благородно страдали, где остроумные французы плели паутинное кружево своих комедий вокруг мощных Идей; местом, где черная поэзия нигилистов отдавалась за стоимость одного билета тем, над кем издевалась, где лилась кровь, раздавались вопли, звучали песни, где Аполлон и Дионис ухмылялись из-за кулис, где Арлекин без конца дурачил капитана Спеццаффера, заставляя его терять штаны. Сцена была местом, где умели подражать всему, но где за всем скрывались два основных чувства: радость и грусть, комическое и трагическое, — иными словами, жизнь и смерть — две вещи, определяющие место человека в мире; местом, где появлялись герои и те, кому было далеко до героев; местом, которое она любила и где видела единственного человека, чье лицо она знала, — он ходил многоликим Символом по подмосткам Сцены… И, ополчась на море смут, в недобрый час, при лунном свете, сразить их противоборством, — кто призывал мятежные ветра, от волн зеленых вздымал валы до голубых небес, — два перла там, где взор сиял… Что за мастерское создание — человек! Как бесконечен способностью! В обличии и в движении — как выразителен и чудесен!
Она знала все его роли, которые тем не менее не могли существовать без аудитории. Он был самой Жизнью.
Он был Ваятелем.
Он был Творцом и Двигателем миров.
Он был выше героев.
Сознание способно запечатлеть многое. Оно учится. Однако оно не может научиться не думать.
