Шахматы — игра логическая. И одновременно игра этичная.
За доской нельзя орать и нельзя свистеть, нельзя греметь фигурами, нельзя зевать со скуки, нельзя сделать ход, а потом забрать его назад. Если вы побеждены, вы признаете свое поражение. Вы не заставляете противника продолжать игру, когда ваш проигрыш очевиден. Вы сдаете партию и предлагаете начать другую, если располагаете временем. Если нет, вы просто сдаетесь и при этом ведете себя тактично. Вы не сбрасываете в ярости фигуры на пол. Не вскакиваете и не выбегаете из комнаты с криком. Не тянетесь через стол, чтобы закатить противнику оплеуху.
Когда вы играете в шахматы, вы становитесь — или по крайней мере прикидываетесь — джентльменом.
Сенатор лежал без сна, глядя в потолок широко раскрытыми глазами.
Вы не тянетесь через стол, чтобы закатить противнику оплеуху. Не сбрасываете в ярости фигуры на пол.
«Но это же не шахматы, — повторял он, споря с самим собой. — Это не шахматы, а вопрос жизни и смерти. Умирающий не может быть джентльменом. Ни один человек не свернется клубочком, чтобы тихо скончаться от полученных ран. Он отступит в угол, но будет сражаться — и будет наносить ответные удары, стараясь причинить противнику наибольший урон.
А меня ранили. Смертельно ранили.
И я нанес ответный удар. Удар сокрушительный.
Те, кто вынес мне приговор, теперь не смогут выйти на улицу, даже носа высунуть не посмеют. Потому что прав на продление жизни у них не больше, чем у меня, и люди теперь осведомлены об этом. И уж люди позаботятся, чтоб им в дальнейшем ничегошеньки не перепало.
Да, я умру, но, умирая, я потяну за собой и всех остальных. И они будут знать, что именно я потянул их за собой в бездонный колодец смерти. Это самое сладкое: они будут знать, кто потянул их за собой, и не смогут ответить мне ни единым словом. Не посмеют даже возразить против благородных истин, какие я изрек…»
И тут кто-то из тайного уголка души, из иного пространства-времени вдруг воскликнул:
Ты не джентльмен, сенатор. Ты затеял грязную игру.
«Конечно, затеял, — отвечал сенатор. — Они первые сыграли не по правилам. Политика всегда была грязной игрой».
А помнишь, какие возвышенные речи ты произносил перед Энсоном Ли буквально на днях?
«Это было на днях», — отрубил сенатор.
Ты же теперь не посмеешь взглянуть настоящему шахматисту в глаза, — не унимался голос.
«Зато смогу смотреть в глаза простым людям Земли», — заявил сенатор.
Да ну? — осведомился голос. — И ты серьезно этого хочешь?
Да, это, конечно, вопрос. Хочет ли он?
«Мне все равно, — в отчаянии вскричал сенатор. — Будь что будет. Они сыграли со мной грязную шутку. Я им этого не спущу. Сдеру с них кожу живьем. Заставлю…»
Ну еще бы, — перебил голос, насмехаясь.
«Убирайся прочь! — завопил сенатор. — Убирайся, оставь меня в покое! Неужели даже ночью я не могу побыть один?..»
Ты и так один, — произнес голос из тайника души. — В таком одиночестве, какого не ведал никто на Земле.
Председательствующий м-р Леонард. Вы представляете страховую компанию, не так ли, мистер Маркли? Крупную страховую компанию?
М-р Маркли. Совершенно верно.
Председательствующий м-р Леонард. Когда умирает ваш клиент, это стоит вашей компании денег?
М-р Маркли. Ну можно при желании выразиться и так, хотя вряд ли это лучший способ…
Председательствующий м-р Леонард. Но вы выплачиваете страховые премии в случае смерти клиента, не так ли?
М-р Маркли. Разумеется.
Председательствующий м-р Леонард. В таком случае я вообще не понимаю, почему вы противитесь продлению жизни. Если смертей станет меньше, вам придется меньше платить.
М-р Маркли. Не спорю, сэр. Но если у клиентов появятся основания думать, что они будут жить практически вечно, они просто перестанут заключать страховые договоры.
Председательствующий м-р Леонард. Ах вот оно что! Вот, значит, как вы на это смотрите…
Из стенографического отчета о заседаниях подкомиссии по делам науки комиссии по социальному развитию при Всемирной палате представителей.
Сенатор проснулся. Он не видел снов, но чувствовал себя так, будто очнулся от кошмара — или очнулся для предстоящего кошмара, — и отчаянно попытался вновь уйти в сон, провалиться в нирвану неведения, задернуть штору над безжалостной реальностью бытия, увильнуть от необходимости вспоминать со стыдом, кто он и что он.
Но по комнате шелестели чьи-то шаги, и чей-то голос обратился к нему. И он сел в постели, сразу проснувшись, разбуженный не столько голосом, сколько тоном — счастливым, почти обожающим.
— Это замечательно, сэр, — сказал Отто. — Вам звонили всю ночь не переставая. Телеграммы и радиограммы все прибывают и прибывают…
Сенатор протер глаза пухлыми кулаками.
— Звонили, Отто? Люди сердятся на меня?
— Некоторые — да, сэр. Некоторые ужасно злы, сэр. Но таких не слишком много. А большинство очень рады и хотели выразить вам признательность за великий шаг, который вы сделали. Но я отвечал, что вы устали и я не стану вас будить.
— Великий шаг? — удивился сенатор. — Какой великий шаг?
— Ну как же, сэр, ваш отказ от продления жизни. Один из звонивших просил передать вам, что это самый выдающийся пример моральной отваги во всей истории человечества. Он еще сказал, что простые люди будут молиться на вас, сэр. Так прямо и сказал. Это звучало очень торжественно, сэр.
Сенатор спустил ноги на пол и почесал себе грудь, сидя на краю кровати.
«Поразительно, — подумал он, — как круто иной раз поворачивается судьба. Вечером — пария, а поутру — герой…»
— Понимаете, сэр, — продолжал Отто, — вы теперь сделались одним из нас, простых людей, чей век короток. Никто никогда не решался ни на что подобное.
— Я был одним из простых людей задолго до этого заявления, — отвечал сенатор. — И вовсе я ни на что не решался. Меня вынудили снова стать одним из вас. В сущности, вопреки моей воле.
Однако Отто в своем возбуждении, похоже, ничего не слышал. Он трещал без умолку:
— Газеты только об этом и пишут, сэр. Самая крупная сенсация за многие годы. Политические комментаторы судачат о ней на все лады. По их мнению, это самый ловкий политический ход с сотворения мира. До заявления, считают они, у вас не было никаких шансов на переизбрание в сенат, а сейчас довольно одного вашего слова — и вас могут выдвинуть в президенты.
