Господин Щекельников читал свежие «Новости» только-только из типографии. — Пишут тут, что католикам святая исповедь помогает с кишками. Что скажете на это, господин Ге? — А я и не знал, что вы читать умеете. — Кто слишком много читает, по-дурацки людям верить начинает, может, замечали? — А где господин Левера? — Побил какого-то бухгалтера пишущей машинкой, и его спустили с лестницы. Идем? — Идем, идем. — Вздохнуло свободнее. — Все эти бумагомараки, господин Щекельников, одна сплошная банда кровопийц. — Вы говорите!
В здании Таможенной Палаты снова День Энтропии, поскольку издавна уже заказанные бригады каменщиков наконец-то принялись спасать домину, будут новые опоры под потолки класть, стены выпрямлять и штукатурку освежать. По этой причине части чиновников пришлось покинуть свои кабинеты. Но — дело оказалось хуже: когда боковыми дверями быстренько пробежало мимо шембуховского Михаила, чтобы найти того худого блондинчика в его кабинете, оказалось, что это вообще ничейный кабинет. А кто им все это время пользовался? Ну, видите, наверное, тогда ремонт в другом месте шел, и оттуда сюда кто-то перебрался на неделю-две. Так, может, хоть скажете, кто это был такой — и описало, как можно лучше, вплоть до наполеоновского локона на лбу. И чиновник, должно быть, не последний! Спрошенный конторщик поднял глаза к потолку, скривился, почесал себя под подбородком, дернул за ус… После откачки тьмечи, я-оно только после добрых нескольких минут подобного театра поняло совершенно очевидные интенции и вынуло бумажник. Чиновник перестал изображать полную потерю памяти лишь тогда, когда увидел рублей где-то шесть. — Если меня не обманывает память, — запел он, — это комиссар Урьяш. — И где я его могу найти? — А об этом спрашивайте уже в администрации.
Отправилось в Администрацию. Пять рублей. — Комиссар Франц Маркович Урьяш? Правильно. Вот у нас тут бумаги подшиты: в первую неделю октября вернулся на должность в Канцелярии Генерал-Губернаторства. — И где мне его там искать? — В Цитадели, ваша милость, в Цитадели. — А гляньте-ка в бумаги, может у вас там имеется его иркутский адрес. — Хотите узнать приватный адрес высокопоставленного губернаторского чиновника? — приподнял бровь канцелярист. — Сколько? — со вздохом спросило я-оно. Тот показал. Пришлось спасовать, в противном случае не осталось бы денег даже на проезды Мармеладницей на работу.
Потащилось назад в секретариат Шамбуха, обходя кучи мусора на полу и тучи штукатурки, летящие из разбиваемых стен. Никто здесь посетителю за бесплатно ни в чем не поможет, такова культура государства и человека, и это видно даже в столь мелких делах, впрочем, а в каких надо? — простолюдин с небольшими средствами только с ними дело и имеет, не с государственными же вопросами, не с проблемами войны и престола. Именно по этому мы и измеряем, и отличаем Государство от Государства: по мине человека на входе в учреждение, по изгибу спины и наклону шеи, по напряженности взглядов между просителем и бюрократом.
Уселось под криво висящим портретом министра Раппацкого.
— А может вы мне подпишете, и я пойду, а? — обратилось к Михаилу.
Татарин возмутился.
— Порядок должен быть! Ожидайте!
— Тогда скажите хотя бы, не слышали ли вы, хоть что-то в моем деле сдвинулось? А? Долго еще комиссар Шембух собирается держать меня тут на привязи?
Секретарь скорчил изумленную мину.
— Да откуда же мне знать, что там начальство думает, или даже не думает! — Через какое-то время он смилостивился. — А вы хорошенько ходите со своим вопросом? Где уже были?
Я-оно не слишком-то хорошо знало, а где следовало быть. У графа Шульца? У Победоносцева? Спросило про Губернаторскую Канцелярию. О, это учреждение важнючее, не просто контора — Главное Управление Васточной Сибири охватывало своей властью енисейскую губернию, якутскую и забайкальскую области; сейчас она работает под вывеской Канцелярии Иркутского Генерал-Губернаторства, но уважение не меньшее.
— Говорят, что все от политического решения зависит, — сказало я-оно. — Выходит, выше головы Шембуха.
— Так чего вы тогда вообще хотите? — изумился татарин, даже глазки его округлились. — Будет слово сверху, и печать приставят. Нет тут слов — ждите.
Что ж поделать, ожидало. Зашел проситель, второй, третий, четвертый; одного Шембух даже принял. В коридоре каменщики били стенку, этот неритмичный стук иногда даже заглушал довольно близкие барабаны глашатаев. Заметило одного люта на улице ниже, за зданием Восточно-Сибирского Отделения Императорского Российского Географического Общества.
Эти вечные ремонты, подпорки, клинья, поспешно устанавливаемые колонны, непрерывное состояние наполовину-переезда… Как будто бы выталкиваемая Льдом энтропия находила выход исключительно на уровне бюрократического бардака. А может, так оно и идет, от атомных структур и ввысь: скорее замерзает груда металла, чем человек, человек скорее, чем Государство.
И что с того, раз и так человек никак не способен мериться с державным могуществом? Чем дольше сидело здесь, тем сильнее чувствовало себя мелочевкой, забытой в конторской бездне, несчастным червяком под подошвой Молоха. Со временем даже пугливый Михаил с физиономией добродушного старичка начинал казаться воплощением зла. А если бы это было учреждение Лета, во всей полноте своего чиновничьего потенциала, не разболтанное ледовой угрозой! Так что там, в предбаннике кабинета Шембуха выродился новый ужасающий образ: системы кишок Империи, ее самых жизненных внутренностей, в которых пищеварительные соки и пережеванная пища, и сама горячая кровь путешествуют от одного города к другому, от губернаторства — к губернаторству, от власти — к власти — система опутывает Азию от Владивостока до Урала, и Европу вместе с Варшавой — конторы, канцелярии, бухгалтерии, представительства и департаменты, отделы и комиссариаты, реестры и архивы, управления и учреждения — это ее органы; бумаги, печать, чиновник входят в министерскую жилу в Иркутске, а выходят — в Санкт-Петербурге; входят в Санкт-Петербурге — а выходят в Одессе — и все это кружит, переваривается, управляет.
Неужто и вправду, как того желают доктор Конешин и пан Поченгло, человек до конца времен зависит от Государства? Неужто нет спасения? О, если бы могли существовать невинные порядки и правление сомнений? Неужто Herr Блютфилд был таким глупым утопистом? Какая свобода может существовать между анархией без будущего и приемной комиссара Шембуха?
