— Да как ж можно так играть чьим-то сердцем! — выбросила она из себя. — Одни чудища тут собрались. Один другого стоит!
— Да что…
— Что?! Ведь — зачем она вообще туда едет? Смертельно больная! А вы!.. — Лишь вздохнула тяжко и снова надела мираже-очки. — Это вы так подговорились, что ли?
— Кристинка, да Боже ж ты мой, о чем это ты…
— Лучше со мной и не спорьте! — топнула та. — Елена мне рассказывала, как вы ею между собой распорядились — словно… пакетом акций!
— Так ведь… Пан Порфирий… Разве она…
Я-оно ничего не понимало.
Mademoiselle Филипов схватила за плечо и притянула к себе, под стену с мамонтом, приподнимаясь на цепочки, своей меховой шапкой сталкиваясь с моей.
— Сейчас я похищу господина Поченгло, дам вам время, вы с ней поговорите.
На размышления она не оставила ни секунды, сразу же подскочила к парочке, взяла Поченгло под локоть и отбуксировала того, беспомощно оглядывающегося, к раскладкам инородческих товаров. Панна Елена провела их изумленным взглядом — она тоже сняла очки.
Сняло и свои. Поклонилось.
— Пан Бенедикт!
— Панна Елена!
Та же самая улыбка, эту улыбку знавало еще по Транссибирскому Экспрессу.
Девушка покачала головой, сплела руки под грудью.
— И что теперь?
— Так. — Поправило перчатки. — Теперь уже и вправду конец нашего путешествия.
Она позволяла молчанию протекать в несколькосекундных каплях.
— Он беспокоится обо мне, — произнесла Елена после долгого молчания. — Напрасно.
— Ммм, все-таки, опасность возможна. А вдруг Пилсудскому снова взбредет в голову взорвать Зимнюю Северную?
— Не станет же он взрывать поезд с невинными гражданскими.
— Правда, подо Льдом меньше шансов на случайность, полностью извращающую стратегические планы, — буркнуло я-оно. — Но как вспомню, сколько раз в Транссибирском Экспрессе я избегал смерти буквально на волосок, мельчайший случай, стечение обстоятельств, секунда туда, секунда сюда — и я бы не жил. Вы, впрочем, тоже.
Елена вернулась взглядом от пана Поченгло и mademoiselle Филипов.
— Так вы это именно так помните? — удивилась она. — Как случайности?
— А вы — как?
Она замялась.
— Ну, ведь вы сами говорили, что никакой правды о прошлом не существует…
Я-оно подняло бровь.
— Говорил?
— Вы говорили?
— Разве мы вообще ехали вместе Транссибирским Экспрессом?
Легкая, насмешливая улыбка задрожала на губах панны Елены.
— Ехали?
— И было покушение с бомбой?
— Было?
— И были убийства, и следствие, и тайные агенты, и битва под лютом…
— Были?
— Откуда это я панну знаю?
— Откуда вы меня знаете?
Вздохнуло.
— Понимаете, ведь если мы согласуем те воспоминания, они так уже и замерзнут.
— Так что будет лучше не согласовывать. — В испарении дыхания она высвободила длинную тень. — Не говорите мне того, что помните. — Елена шельмовски подмигнула. — Пускай так оно и останется — растопленное, наполовину правдивое. Хорошо?
Только тогда поняло. Даже не эта тень и не отьвет, пляшущий за панной Еленой подсказали — но блеск в ее глазах, и поднятая выше голова, задорная поза девушки, как в тот самый момент, в воспоминании-иконе, когда она протянула выпрямленную руку и, наполовину повернувшись к темноте за окном атделения, приказала погасить свет, мошенница-убийца.
— Вы были в «Аркадии», чтобы откачать тьмечь.
Елена не ответила.
— Вот почему Кристина так нервничает! — Неуверенно засмеялось. — Тоже мне, трагедию делает!
— Я хотела попробовать в последний раз. — Опустила глаза. — Прежде, чем замерзну навсегда.
— Действительно, нужно было сказать мне. Или доктору Тесле, наверняка ведь не пожалел бы для вас какого-нибудь маленького ручного насоса, тетя ничего бы и не знала.
— Таак.
Что-то здесь не сходится, скрытый параметр искажает уравнение, правая сторона характера не суммируется с левой…
И снова, откровение приходит не вовремя: не как завершение логических размышлений, но через неожиданную ассоциацию со словами mijnheer Иертхейма. Говорят, что подо Льдом останавливаются и болезни. Только никто еще не излечил болезни, приобретенной ранее. Я сам думал ехать в тот санаторий, на севере…
— Это значит… — запнулось я-оно, ударенное этим знанием, словно шальной пулей. — Панна Елена — я, конечно же — о, Господи, ведь я не то имел в виду — неужто Кристина считает, будто бы вы хотите покончить с собой?!
Та пожала плечами.
— Ведь это же малые порции, не так ли? Человек сразу же опять замерзает. Насколько болезнь может продвинуться, на день, на два?
Стукнуло себя кулаком по лбу.
— Дурак, дурак, дурак! Совершенно не подумал! Вы должны мне поверить!
— Но… пан Бенедикт, да не о чем и говорить.
Заткнулось словом.
Панна Елена вздохнула глубже, поправила шаль на шубе из беличьего меха.
— И что вы теперь сделаете?
— Вы же знаете, — мрачно ответило я-оно. — Отца нужно спасать.
— А что вы сделаете со своей жизнью?
— Да кто же может самого себя запланировать?!
— Но — если бы не это дело с вашим фатером, что бы вы делали?
— Ба! Наверняка бы снова вымаливал у варшавских евреев еще один рубль.
Елена покачала головой.
— Так нельзя, пан Бенедикт, нет, нет, нет.
— Так не каждый же у нас Невозможная Фелитка Каучук! — делано засмеялось я-оно. — Что же… Все это и так одна большая времянка. Угол мне предоставил добрый человек, хотя, тоже видно, на благодарность Сына Мороза рассчитывающий. Работу нашел, словно рубль на улице нашел. Жду политического решения, каждый день может поступить приказ, туда или сюда. Даже вы… — Тут я-оно разозлилось. — Все ведь не так, что вот подумаю: хочу того-то и того-то — и весь мир раскрывается передо мною, словно яйцо на тарелочке! Я пытаюсь — пытаюсь держаться правды — но…
Совершенно не осознавало, что размахивает руками, пока Елена не схватила одну и не задержала ее в воздухе.
— Оставьте наконец эти машины доктора Теслы, — произнесла она тихо и решительно.
Чувствовало пламень стыда, перетекающий с груди на шею и лицо, отвело глаза.
Девушка подошла на четверть шага ближе.
— Когда мы снова увидимся? — шептала. — Наверное, уже никогда. Это прощание, пан Бенедикт, настоящее прощание. Не «до свидания, до завтра», но — последние слова, последний образ, последнее прикосновение. — Она сжала пальцы еще сильнее. — Понимаете? Такую вот Елену Микляновичувну вы оставите в себе до конца дней своих, кххк, и с таким вот Бенедиктом Герославским до смерти останусь я. Все, что когда-либо мы могли себе сказать, все, что могли бы один для другого сделать, все не свершившееся будущее — сведено к этому моменту, к этим нескольким минутам. Для вас — я уеду, и как будто умру, даже если и не умру; конец, закрыто, случилось и пропало в прошлом, не существует, не вернется — следовательно — вы это видите? — нет уже ни малейшего повода для стыда. Это прощание, перед чем здесь стыдиться у конца времен? Никаких последствий не будет. И все можно.
