– Я д-думал, ты мне т-теперь и руки не подашь, – сказал Менигон, держась за стену. – А ты… – он вдруг икнул и качнулся, – а ты – п-подал. Руку.
– Я ее потом вымою, – пообещал Шабан. – Зачем пришел?
– Зачем?.. – На длинном лице Менигона отразилась работа мысли. – А и правда – з-зачем? Чего я у тебя не видел? Д-девку твою говорящую не видел? Я сам говорящий. И как говорящий говорящему я тебе говорю: н-не знаю я, зачем к тебе пришел. И ты не знаешь, – он вдруг выпрямился и бесцеремонно ткнул Шабана пальцем в грудь, – хотя тебе к-кажется, что ты знаешь. И она не знает… вон та, что за кроватью. Пришел вот, и все. Эт-то факт. А с ф-фактами нужно об-бращаться – ик! – осторожно… Во-от!
Шабан пошарил ногой вокруг себя, нашел обувь. Ему было тягостно. Не так уж легко терять друга, особенно когда человек, которого считал другом, приходит вроде бы неизвестно зачем, а на деле – искать понимания, и приходит в скотском состоянии, потому что иначе не может… Менигон – конченый. Теперь он эксперт, уважаемое лицо в агентстве по торгу и найму, да еще на Земле, не где-нибудь. Он сделал выбор и начал дрейф по течению, отдавая себе отчет в том, что неизбежно усилит это течение, и надеясь в душе, что усилит не слишком сильно. Это даже не предательство, подумал Шабан, зря я его тогда облаял. Это просто старость. Голову в песок и ни о чем не думать. Но он не сможет ни о чем не думать, очень он не прост и поэтому будет мучиться, пока сам не поверит в какое-нибудь выдуманное на свежую голову оправдание. Вообще-то Менигон – несчастный сдавшийся человек и, наверное, достоин сочувствия, только шел бы он сейчас к чертовой матери…
– Тебя не ждут на космодроме? – осторожно напомнил Шабан. – Между прочим, не советую тянуть с ренатурализацией. Лучше сделать здесь, а то на кораблях сам знаешь, какая халтура.
– На корабля-ах… – протянул Менигон и злорадно усмехнулся. – Врешь ты все, Искандер. Оп-пять врешь. Нету никаких кораблей, один к-кораб-бль есть, да и того, честно сказать, нету. Где он? – Менигон оглянулся, будто в самом деле рассчитывал найти в комнате корабль, и развел руками, но тут же снова схватился за стену. На его лице появилось горькое выражение. – Нету! – повторил он. – Нигде. Я теперь думаю: а может, его и не было?
– Твой корабль на космодроме, – сказал Шабан. – И я тебе настоятельно советую не тратить здесь времени. Упустишь рейс – застрянешь еще на полгода.
Менигон погрозил ему пальцем. Палец был желтый и костлявый, как у не вполне высохшей мумии.
– В-выгнать хочешь, – сказал он утвердительно. – Все меня гонят. Биртолли, хлыщ, на порог не пустил, Штуцер – ик! – и тот выгнал. А от тебя я не уйду, и не надейся. Здесь буду. Ты думаешь, М-менигон не в своем уме? Это ты не в своем уме, коли п-понять не хочешь… Не пускают никого в корабль, понял? И эк-кипаж не пускают, во! Охрана там, и даже не пьяная. М-морды! Ласково так заворачивают, с приб-баутками. А кого и п-побили.
– Так ты не улетаешь? – не поверил ушам Шабан.
– Ул-летишь тут, когда рейс отменили. Не отложили – эт-то ты заметь! – отменили. Р-раз – и нет рейса. Сплыл. Д-два – оглянулись – а отменять-то больше и нечего. А им мало, им еще хочется. И потому – впер-ред! От-менить! – Менигон возвысил было голос и снова опустил до шепота. – Меня отменят. Тебя… ик! – отменят. Всех…
Его голова поникла и вскинулась толчком, как резиновая. Он деревянно качнулся вперед и поймал Шабана за рукав.
– Потому что праздник, – сказал он с чувством. – Потому что радость, это ты понимаешь? А? Ты вообще-то понять способен? Гордость – понял? Радость! Я только сегодня понял, что такое радость. Это когда праздник, когда поют гимн и н-никто при этом не ржет и не х-хлопает себя по заду. Я сам пел! Даже прослезился, если хочешь знать, сам от себя не ожидал. Святые слезы! Оч-чищение – понял? И я теперь чист перед всеми вами, перед всем дерьмом вашим, и если меня не п-пускают в корабль, то только потому, что я чист, хоть и сам в дерьме, а это их не у…удовлетво…выворяет, им нужно, чтобы я был в дерьме и к тому же еще и грязен, тогда будет можно… А я чист! – Менигон ударил себя в грудь и, не рассчитав, отлетел к двери. Здесь его колени разом подогнулись, будто сломались, он сел на пол и уронил голову на грудь.
Лиза, поднявшаяся наконец из-за спинки кровати, села на постель, смотрела на Менигона своими огромными детскими глазами, и Шабан, поймав ее взгляд, полный непонимания, подумал, что сам ничего не понимает. И уже не старается понять.
Такой Менигон был попросту невозможен. За три года общей работы Шабан видел его всяким. Он видел серьезного и сосредоточенного Менигона. Менигона осторожного и расчетливого. Менигона хладнокровного и насмешливого. Менигона – хулителя, фрондера и хама. Один раз даже – Менигона добродушного. Мертвецки пьяного Менигона он тоже видел. Но не такого.
– Шел бы ты спать, – неуверенно сказал Шабан. – Поздно уже.
Менигон зашевелился, с трудом, хватаясь за стену, поднялся на ноги и горько покачал головой.
– И все равно я улечу, – упрямо сказал он. – Не этим зв…звездолетом, так следующим. Ч-через полгода улечу. Ч-через год. Во они меня здесь удержат! Пешком дойду! – Он запнулся и завращал глазами. Было видно, что последняя мысль его ошеломила и поразила новизной. – Уйду, – повторил он с воодушевлением. – От вас от всех. К-как там у Баруха? Э-э… Да! «Мы уйдем по утренним звездам, и наши шаги…» Э-э… наши шаги… Шаги наши… м-м-м… ик! Не помню. Дальше-то как?
– «И наши шаги смешают во лжи добро со злом, и там, где мы ступим, не выпадет дождь и не опустится снег, и звезды будут гаснуть под нашей пятой и разгораться вновь там, где мы прошли, сжигая за нами боль наших слов и смрад наших тел, и не мигнут нам на прощанье», – закончил Шабан и, бросив взгляд на Лизу, заметил, что глаза ее затуманились. Она не просто слушала, она, кажется, услышала! Шабан почувствовал сладкую жуть, как всегда, когда открывал в Лизе новое. Она проснулась, подумал он. Она уже не заснет и уже никогда не станет просто моделью. Может быть, она когда-нибудь станет человеком. Может быть.
– В-вот я и говорю, что он был сумасшедший, – тянул Менигон, шлепая губами. – Я-то его уж не застал и знать не знал, а старик Гийом и справку видел. П-помнишь ст-тарика? Ну, тот, что тебя тогда в баре спас, когда тебе чуть ухо не откусили. Гхы! Шизофреником был твой Барух, ты сам это знаешь не хуже меня, да только кто-то придумал, будто говорить об этом н-не принято. К-кем не принято, я спр-рашиваю! Т-тобой? Девкой твоей паршивой не принято? – Менигон вдруг рассвирепел. Он уже не говорил, а рычал, брызгаясь. – Вот этой твоей игрушкой для постели не принято? Стервой твоей сексуальной? Ты, тебе говорю! Пшла!
