Я говорил это все ему в каком-то бреду, увещевал, винил, упрашивал, или мне только показалось, что я ему что-то говорю, так как он ничего не отвечал на мои советы.
Бетонная стена, где я его настиг, была вся замызгана кровью, его и моей, так как я несколько раз промахнулся и разбил костяшки пальцев о шершавую поверхность, ограждавшую какой-то заводик от безумства внешнего мира. Мужичок уже не мог стоять, но я каждый раз поднимал его с такой же окровавленной земли и бил, бил эту ненавистную рожу, превратившуюся в сплошную рану, и от этого ставшую еще более ненавистной.
Я все больше зверел от вида крови, мне хотелось, Чтобы она вся вытекла из этого недостойного жизни тела. Кто же тебя зачал, родил такое никчемное, подлое создание. Я бил его в грудную клетку, с упоением наблюдая, как с каждым ударом из его рта выплескивайся мне на руки и брызгает в лицо эта пропахшая водкой жидкость, когда-то называемая кровью. У меня уже не было сил держать тело, и тогда я стал вбивать его в стену ногами.
Я не замечал, что появились мои ребята, что они кричат мне, оттаскивают втроем меня одного от скрюченного мешка с костями. Я этого не замечал, и слава Богу, что никого не ударил. Все кончилось внезапно. Я осел на землю и заплакал. С меня капала кровь. Теперь меня охватила совершенно жуткая жалость к поверженному врагу. Я пытался подползти к нему, обнять, утешить, вытереть кровь, напоить всем тем вином, которое мы купили, но ребята крепко держали меня, не пуская к нему, думая, что я снова начну его убивать.
У меня совершенно не было сил — я безвольно болтался между Витькой и Андрюхой, меня качало, ноги волочились по земле, а изо рта текла на подбородок жидкая, как вода, слюна. Не помню, как мы добрались до «общаги». В компанию я не вернулся — меня положили в чьей-то темной комнате прямо в одежде на неразобранную кровать, и я провалился в небытие. Ребята никому ничего не рассказали о происшествии, объяснив мое отсутствие полной алкогольной невменяемостью.
Утром, когда общежитие еще спало после пьянок и дискотек, меня растормошили, заставили раздеться и прямо в умывальной комнате заставили обмыться с ног до головы, чтобы избавиться от пятен крови. Одежду замочили в тазу и благоразумно оставили меня в покое, в одиночку переживать случившееся. Меня мучила одна мысль — убил ли я человека, или нет.
Это настолько измотало меня, что я не выдержал и позвонил все тому же Артуру (злая ирония судьбы) с просьбой разузнать о некоем мужичке, которого при мне избивали хулиганы, а я не мог помочь, так как самому здорово досталось. Проходящий практику в травматологической больнице Артур обещал помочь. Я дал примерное описание одежды, адрес, и положил трубку. Два дня Артур не звонил, и два дня я не жил. Это была какая-то непонятная, но очень мучительная пытка без физической боли, угроз, морального насилия, — пытка неизвестностью и виной. Как я уже сказал, я потом забыл об этом случае и при самоанализе не сразу обратил на него должного внимания. И все потому что мне казалось: причина столь дикого происшествия — поствоенный травматический синдром, отягощенный дозой алкоголя. Что поделаешь — был на войне, и этим все сказано. А тут еще вино… Это оправдание я придумал себе в те два страшных дня, хотя до этого никогда не испытывал психологических последствий войны, а только слышал о них по телевизору.
— Существовать будет, но жить — нет, — сказал мне на третий день Артур и объяснил: — Перелом позвоночника и травма черепа. Парализованное растение. Лучше бы он умер. И, кстати, зря ты мне врал про хулиганов.
Я замер, ожидая что он обвинит во всем меня и предупредит насчет милиции, но он сказал нечто более страшное:
— Коллеги в один голос утверждают, что по нему проехалась машина. Удар должен был быть страшным. Наверное, она неслась со скоростью километров сто. Даже банда садистов не причинит таких увечий. Я аплодирую его жизнестойкости.
Цветов в городе не было, и это грозило катастрофой.
Про день рождения Максим конечно же не помнил и не вспомнил, если бы в этот знаменательный день не раздался звонок и голос, не терпящий никаких оправданий, объяснений, извинений и клятв исправиться и больше не допускать таких промахов, заявил, что некого М. Ростиславцева, которому всегда и везде было на всех глубоко наплевать, ждут в одном хорошо извест ном доме по очень хорошо известному ему поводу. Парадная форма, подарки, поздравления, открытки с соответствующими надписями и стихами внутри, шоколадные торты, конфеты, шампанское, поцелуи, торжественные речи, тосты, снова поцелуи, объятия, танцы в обнимку, музыка, обещания вечной любви, кофе, сигареты, любование облаками и постельные утехи при этом необязательны. Желаемы, но не обязательны. Главных и неукоснительных условий, преступить или нарушить кои не разрешается ни при каких условиях, даже при ядерной бомбардировке, всего лишь два или целых два, кому как нравится. Первое — прийти. Живым или мертвым, в гробу или в кресле-каталке, на крыльях, по земле или под землей, по частям или в целом виде. Второе — перед приходом не напиваться. В конце концов, это пошло.
Максим все еще лежал в постели, даже не сняв оч ки, и зажмурив глаза, слушал эти наставления, советы и просьбы. Кажется, он так ничего и не ответил. Или яе смог вставить в этот бескрайний поток слов даже угуканья или покашливания, вполне сошедшие за согласие, или не захотел разлепить спекшиеся от ночной жажды губы. Да это и не нужно было. Этого от него и не требовалось. Насколько он помнил. Требовали только прийти-хорошо, придем, требовали не напиваться — хорошо, напиваться не будем, даже водой. Еще на что-то намекали, достаточно прозрачно и настойчиво, но это было настолько прозрачно, что никак не осело в сознании. Что-то про дожди и постельное белье.
Время было раннее, так как те, кто имел нехорошую привычку будить его телефонным ли звонком, стуком ли в дверь, кирпичом ли по окнам, — делали это ни свет ни заря, когда на улице было еще темно, солнце и не намеревалось подниматься, а борьба за экономию электричества была в самом разгаре. Его давней мечтой было заснуть так, чтобы в окна еще светило солнышко, а проснуться — чтобы оно уже светило. Несмотря на кажущуюся простоту мечты, это ему не удавалось. Проклятая работа. Проклятые знакомые. Проклятые дни рождения.
Максим страшным усилием воли заставил себя принять сидячее положение, поставить на предохранитель и отложить автомат, снять очки и разлепить глаза. Стало ненамного светлее. В окна все так же стучал дождь. Правда, характер постукиваний капелек о стекло слегка изменился. Как всегда, впрочем. Вечером и ночью они выбивали успокаивающую, расслабляющую и усыпляющую мелодию, от которой хотелось в кои-то веки по-человечески раздеться, снять пропотевшее белье, завшивевший бронежилет, стряхнуть с себя навешанные на ремнях, кобурах, подтяжках, веревках и просто шнурках автоматы, пистолеты, мины, голым пройти в ванну, чувствуя приятный холод от неотапливаемого пола в изуродованных постоянной ноской ботинок ступнях, пустить воду, пусть даже и холодную, цвета ржавчины и с запахом металла, залезть в нее, предварительно растворив там несколько флаконов какой-нибудь пенящейся гадости, полежать в ее холоде, не дающем уснуть, и сонным сползти по гладкой эмали ванны под воду, захлебнувшись этой дьявольской смесью, затем до красноты, до царапин и крови растереть грязное, опухшее тело жесткой синтетической мочалкой, попытаться хозяйственным мылом промыть слипшиеся, жирные волосы, окатиться под душем, смывая с себя пену, грязь и кровь, вытереться большим чистым полотенцем, которым не пользовался бог весть сколько времени, отчего оно пропахло пылью и нафталином, прошлепать обратно в комнату, оставляя на немытом полу мокрые следы ног, содрать с кровати грязные вонючие простыни, подушки, одеяла, застелить новое чистое белье, также попахивающее, как и полотенце, и рухнуть в эту белизну плашмя, головой и животом вниз, чтобы жалобно зазвенели пружины, угрожающе заскрипели, затрещали деревянные перекладины в основании кровати, и, вслушиваясь в ночной дождь, провалиться прочь из этого мира, из этого города, из этой комнаты, прочь от дождя и грязи.
