– Вот! – настойчиво повторил мальчик, указывая на свой рисунок. – Это я вижу в своем окне каждый день.
– Этого не может быть!!! – повысил голос Казимир Северинович. – Ты живешь здесь, в Петрограде, и у нас нет ни синего моря, ни южного солнца.
Живописец вздохнул, пытаясь успокоиться.
– Зачем ты меня обманываешь?
Вовка обиженно посмотрел в глаза человеку, которого он считал своим другом.
– Я вас не обманываю, – мальчик всхлипнул. – Это мое окно.
Требовалось срочно менять тему.
– Ну, хорошо, пусть так, коли тебе больше нравится морской пейзаж. Давай теперь разберем недостатки.
И художник принялся за работу.
«И все-таки странно, – думал он. – Мальчик явно не был на море, но рисунок весьма натуралистичен. Написано хорошо, с фантазией и никакой тебе там мальчишеской пиф-паф тематики. Техники, понятное дело, нет, но пейзаж сбалансирован, композиционно выдержан. Все точно, словно с натуры писано».
После того как явные недостатки «шедевра» были обозначены и устранены, Казимир Северинович предложил юному коллеге забрать холст с собой. Вовка обрадованно схватил свой рисунок, но сразу, еще в дверном проеме понял, что тащить его будет неудобно.
Из мастерской вышли вдвоем. Художник нес школьный ранец, а Вовка горделиво вышагивал с холстом, прикрываясь им, как щитом.
По дороге художник все думал об окне с видом на море. Он давно не был в южных краях и совсем уже забыл о притягательной силе соленых теплых вод и жаркого солнца. Как хотелось сейчас, в этот промозглый питерский день, оказаться там, по ту сторону Вовкиного окна. Так сильно хотелось, что Казимир Северинович непроизвольно ускорил шаг.
Миновав метров сто, повернули за угол. Ступая в глубокие лужи, вошли в проулок, по диагонали пересекли небольшой мрачный дворик и за очередным обшарпанным углом уткнулись в разбитую дверь, в которую Вовка настойчиво и привычно постучал носком своих массивных ботинок.
Дверь отворила женщина средних лет со строгим и усталым выражением лица. Но, заприметив рядом с сыном гостя, заулыбалась и пригласила войти.
Мрачный длинный коридор встретил Казимира Севериновича затхлым запахом горелых сковородок, гнилой древесины и свежевымытых полов. Женщина, бесконечно извиняясь за беспорядок, отставила ржавое ведро с мутной водой в сторону и предложила следовать за ней. Однако Вовка успел пробежать вперед и уже протискивался в двери самой дальней комнаты.
Казимир Северинович точно не знал, почему он не отдал рюкзак Володиной матери на пороге и не отправился обратно, а неожиданно для себя принял приглашение и теперь ступает по коридору незнакомой квартиры. Не знал, хотя догадывался.
Ему все еще не терпелось выглянуть в Вовкино окно. Он стыдился этой мысли, отчетливо понимая, что все его теперешние ожидания – сущий бред и никакого моря за окном в этих трущобах быть не может. Между тем, что-то такое далекое и давно утерянное звало и тянуло, убеждая в обратном.
Переступая вслед за мальчиком порог комнаты, художник ощутил, как тяжело и часто стучит его сердце, он был готов перепрыгнуть замешкавшегося на входе Вовку и кинуться к этому чудесному окну.
Когда же Казимир Северинович все же вошел и стремительно оглянулся по сторонам в поисках чуда, то в темной крохотной комнатке, освещенной тусклым светом закопченной лампы, он вообще не обнаружил окон. А когда присмотрелся, то заметил промеж двух сколоченных из грубых досок шкафов темные ситцевые занавески. В следующее мгновение он оказался перед ними и с силой рванул их в стороны.
Сквозь мутные стекла небольшого окна на расстоянии вытянутой руки густой копотью чернела стена дома напротив.
Ничего сверхъестественного не произошло. Все было так, как и должно было быть. Но на душе вдруг стало тоскливо и горько.
Казимир Северинович смотрел на черный квадрат в окаймлении облупившейся белой рамы и все глубже погружался в мутные тоскливые мысли. Его потревожил тихий голос Вовки, о котором он уже и думать забыл.
Мальчик робко произнес:
– Дядя Казимир, теперь вы видите?
Художник опустил печальные глаза на ребенка. Мальчик смотрел в окно, и на его восторженном лице играла кроткая улыбка.
Взгляд Казимира Севериновича снова проник сквозь мутные оконные стекла, и через какое-то время художник так же тихо произнес:
– Да, Володя, теперь и я вижу море.
Эпилог
Спустя четыре месяца на последней футуристической выставке «0.10» среди тридцати девяти картин, выставленных Казимиром Малевичем, на самом видном месте, в так называемом красном углу, где обычно располагают иконы, висел «Черный квадрат».
До сих пор эта работа считается одной из самых гениальных в мире авангардистского искусства.
АНДРЕЙ МАЛЫШЕВ
Горбатого…
Рассказ
«О, donner Wetter, опять день начинается с убийства», – без особого сожаления и раскаяния подумал Клоц.
Клоц Херман – выходец из старого рода бюргеров земель Северного Рейна-Вестфалии. Высокий, поджарый, отметивший свое пятидесятитрехлетие, аккуратный до педантичности, всегда идеально выбритый, с зачесанными назад редкими седыми волосами, с тонкими чертами лица, в белоснежной футболке с миниатюрной вышитой эмблемой института на груди и в шортах цвета национального флага, бежал по извилистой лесной тропе.
Закрепленный на бедре органайзер мягко завибрировал, приятный женский голос сообщил, что в Берлине ровно восемь пополудни. Заиграла музыка Рихарда Вагнера.
Худая высокая фигура немца мелькала в тени между деревьями. Окропленные росой кроссовки упруго ступали по лесной тропе, усеянной сосновыми иглами. Сырые стебли хлестали по ногам, футболка на спине и груди взмокла от пота.
За кряжистым дубом он свернул направо и, перепрыгивая через корни, побежал по склону. Под подошвой опять хрустнула улитка.
– Надо же, десять кругов, бывает, отмотаю ни одного слизня, а тут повылезали. Четвертый круг – и уже второй.
Хотя Клоц знал, что улитки, комары, птицы, населяющие его иллюзорный мир, – неживые, звук раздавленного брюхоногого моллюска коробил.
После десятого круга, весь мокрый, тяжело отдуваясь, он перешел на шаг, умная машина плавно уравняла скорость дорожки и уменьшила гравитацию, струя сухого теплого воздуха с ароматами луговых трав волной прошла по телу. Клоц просмотрел бегущую строку проекционного счетчика: вес, пульс, сгоревшие килокалории, потерю жидкости, углеводов – и остался доволен.
«Интересно, сколько этот медведь еще проспит?» – он взглянул на ряд часов под потолочной панелью. Стрелки на циферблате с надписью «Берлин» показывали восемь тридцать. И это тоже являлось частью конфликта – коллега из Новосибирска существовал по московскому времени.
