Веки неизвестного дрогнули и поползли вверх, и Константин поймал на себе его неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Человек поднял руку, которой он только что массировал челюсть, и произнес несколько слов на шершавом, не очень приятном для земного уха языке. Гамов заморгал. И тут на лице неизвестного появилась какая-то жалкая, раздавленная, полудетская усмешка. Гамову приходилось видеть такие на физиономиях несчастных олигофренов в психушке, когда он приходил навещать приятеля, угодившего в дурку по делу в общем-то пустячному: откосить от армии… Впрочем, то, что сидящий у колонны человек уж никак не был олигофреном или кретином, Константин понял сразу, просто беспомощная улыбка очень не шла к резким и мужественным чертам лица и, особо, к свирепым багровым разводам на мускулистом теле.
«Так, а не этот ли товарищ имеет отношение к бойне, которая тут… отшумела? — проползла неповоротливая мысль. — Ведь кто-то же убил этих гостеприимных инопланетян?»
Встав на путь размышления и анализа, Гамов почувствовал себя неловко. Пространство вокруг него и слагающие это пространство элементы упорно не желали укладываться в голове и подчиняться каким-то логическим выкладкам. Тут, в этом мире, вообще едва ли уместны земные критерии… В чужой монастырь со своим уставом… М-да…
Костя Гамов встряхнул головой и выговорил:
— Простите, а не вы ли случайно устроили тут такой бардак?
Характерно, что ответ он получил, но уже на другом местном языке — не на том, первом, шершавом и словно истертом многочисленными приглушенными согласными, а на другом, с изобилием звонких и сонорных звуков, множеством открытых слогов. На языке, по звуковой структуре чем-то походящем на итальянский (Гамов как дипломированный лингвист сразу определил это на слух). Костя указал на валяющиеся на полу трупы, затем перевел взгляд на сидящего у столба человека:
— Вы? Это вы убили их?
Этот вопрос можно было понять и не зная языков. Собеседник Гамова провел ребром ладони по груди наискосок, туда и обратно, словно углубляя условный разрез, а потом бросил несколько слов на звонком наречии, но Константин не слышал их, потому что неотрывно смотрел на ладонь незнакомца, длинную, узкую, с гибкими, музыкальными пальцами. У Константина всегда была прекрасная зрительная память и чутье на узнавание уже виденного однажды. Вне всякого сомнения, ему уже приходилось видеть эту руку. Ну конечно… Там,на краю серебристого чана, прикрытого отрезом полосатой ткани.
Это его, незнакомца у колонны, содержали вместе с Гамовым в узком многоступенчатом узилище. Но как же так вышло, что он теперь здесь, и живой, и даже, судя по всему, сам отнимает чужие жизни?
Костя, вслепую пошарив рукой вокруг себя, уселся неловко на загнутый уголок ковра. Во рту саднило и жгло, губы сухие, как пустыня Гоби, и Гамов почел необходимым промочить глотку, несколько раз приложившись к чаше. Некстати подумалось, что тот, кто пил из этой чаши до него, уже мертв. Костя фыркнул, пузыря и расплескивая ароматную слабоалкогольную жидкость, и пространство вокруг него начало меняться и становиться более ясным, определенным. Складываться в цельную картину. И даже удалось ему припомнить, что накануне, напившись и нагулявшись и не найдя в том удовлетворения, местные баловники захотели чего-то более опасного, остренького, приправленного мощными специями риска и интриги. То есть насколько он смог понять это, не зная языка. Впрочем, просчитать человека можно и по взгляду, жесту, тембру голоса. А уж когда все это столь явно выпячено… Правда, толстяк, у которого теперь осталось только полчерепа, опьянел меньше остальных и потому сохранил больше благоразумия. Он пытался остудить пыл молодых гареггинов Акила. Нет. Бесполезно. Те закоснели в своей безнаказанности, данной им по статусу. Гамов, разумеется, не мог знать, но смуглокожие бойцы, молодая гвардия сардонаров, любимцы рыжеволосого Акила, кичливо заявляли: «Лучше нас только мертвые!» Собственно, и до ГЛАВНОЙ выходки вечера Гамов усвоил, что те, кого именуют звучным словом «гареггин», не отличаются кротким и смиренным нравом и вообще склонны к эпатажу и самолюбованию. Так, один гареггин по имени (если Костя верно понял) Ли-Тэар демонстрировал свое презрение к боли, втыкая в предплечье столовый прибор. Из раны выбивалась кровь, он текла, текла… все медленнее, медленнее, застывала, остывала, чернела, а потом, осушив одну или две чаши и уписав порцию обильно политого соусом жареного мяса, гареггин смахивал багрово-черную корку затвердевшей крови с руки, и под той коркой не оставалось и намека на недавно нанесенную рану.
Дамы визжали от ужаса и удовольствия…
И вот этот-то гареггин Ли-Тэар, похваляясь своим родством с кем-то из личной охраны рыжеволосого соправителя Акила и знакомством с великими предводителями сардонаров, предложил подвести к трапезе главного виновника торжества. Конечно, Гамов всего этого не понимал, но так как в момент произнесения Ли-Тэаром речи все смотрели то на гареггина, то на землянина…
Словом, под визг слабой половины здешнего, с позволения сказать, человечества трое гареггинов встали и удалились. Один из них был, кажется, тот самый, что руководил вызволением Гамова из темницы и командовал двумя желтоглазыми, плоскомордыми стражниками… Как выяснилось чуть позже, его звали Таэлл и он был свежеиспеченным комендантом тюрьмы, где содержали Гамова… и его соседа, того, из чана.
Развлечениевыдалось даже более пикантным, чем того ожидали самые экзальтированные дамы. После того как трое молодых удальцов притащили тело, завернутое в ту самую полосатую ткань, и бросили прямо поперек пиршественного стола (то есть ковра), все присутствующие замерли в предвкушении чего-то очень завлекательного. Некоторое время даже молчали. В свете того что здесь предпочитали говорить все разом и на повышенных тонах, тишина эта была сродни чуду. Потом молодой гареггин потянул полог черно-белой полосатой ткани… Одна девушка взвизгнула, поднеся к лицу руки с заломленными тонкими запястьями. Смотрели пугливо, даже толстяк двигался замедленно, очень осторожно, а когда делал шаги к телу на ковре, казалось, что он ступает по минному полю… Только троица молодых гареггинов, явно рисуясь своей удалью и бесстрашием, действовала с преувеличенной небрежностью: они разбросали края тканевого отреза едва ли по всему «столу», а Ли-Тэар, этим не удовлетворившись, эффектно выхватил из-за заспинных кожаных ножен клинок и провел по металлу языком, чем заслужил несколько одобрительных восклицаний.
