Кардинал сказал речь – краткую, но мы почувствовали, что он не экономит на нас время; мальчишки вообще очень тонко чувствуют такие вещи. Он не сказал почти ничего нового, он только напомнил нам, кто мы есть и кого из нас делают. «Это я работаю на правительство, – говорил Кардинал и безбожно врал, конечно, – вы же будете работать на страну, а при каких-то обстоятельствах, возможно, и на все человечество… Гордитесь этим».
Мы гордились.
Между тем истязания, чинимые над нами, мало-помалу приобретали более осмысленный характер. Появились специальные предметы и кое-какие методики развития. Это не значит, что «резец» перестал делать свое дело, – делал, да еще как! Претензии на несправедливость и провокационность тестов не принимались никем и говорили не в пользу жалующегося.
Чего стоил один лишь иезуитский тест со значком и дипломом! Было так: Максим Родионович, добрейший наш «классный дам» и объект для подражания, однажды утром заявил, что занятий сегодня не будет. Мы взвыли от восторга, и лишь немногие насторожились: а почему, собственно? Максим Родионович охотно объяснил: оказывается, сегодня мы перевалили какой-то там рубеж на стезе превращения нас в мэтров-выпускников, в честь чего объявляется праздник и каждому из нас будут торжественно вручены диплом «сантимэтра» – через «э», естественно, – и соответствующий нагрудный значок. Надо ли говорить, что мы неизмеримо выросли в собственных глазах и взвыли от восторга вторично?
Ох, красивый был значочек! Красивейший. В том возрасте, когда мальчишки собирают коллекцию ненужной дряни, полагая ее сокровищем, эмалированный кусочек жести на лацкане был для нас примерно тем же, чем являлась цельная суповая тарелка на шнурочке для вождя людоедов из «Джерри-островитянина». Глотку бы перегрыз, попытайся кто отобрать! Кому-кому, а мне было приятно, прицепив значок, небрежно продефилировать перед младшей группой, наслаждаясь ее неприкрытой завистью. По-моему, в тот день младшие увидели наш поток в полном составе.
На второй день начала побаливать голова. Я не придал этому значения, тем более что к вечеру боль исчезла. В тот день я отцепил значок и убрал его в свой шкафчик вместе с дипломом. Не мигрень подсказала – просто как-то вдруг надоело ходить петухом. И многие сняли с себя значки в ближайшие два-три дня. Кажется, только двое парней носили их больше недели – они-то и были отчислены из Школы, но не вдруг и порознь, чтобы мы не сразу догадались, что вся затея со значком и дипломом с самого начала была провокационным тестом…
Мы догадались потом. И смирились. И не пожалели отчисленных. Стимулом к Власти для нас должна была стать сама Власть, дающая возможность проявить себя в деле, и только Власть как таковая. Тщеславный или корыстный функционер – нонсенс тот еще.
Конечно, многого я не знаю и сейчас: о глубинном смысле большинства пертурбаций внутри нашего потока можно только догадываться. Об этом знают те из нас, кто остался при Школе после выпуска. Вот только скажут ли?
Школа кого хочешь сделает нелюбопытным. Например, я почти уверен, что вплоть до последней крупной чистки рядом с нами сознательно держали некоторое количество воспитанников, подходящих по всем статьям, кроме выраженной харизмы. И это правильно: что путного выйдет, если собрать в неразбавленную кучу два десятка прирожденных лидеров? «Крысиный король» – да, получится. А функционер?
Но уверенность свою я держу при себе.
Потрясающий цинизм «Теории и практики управления» как-то не произвел на нас большого впечатления (привыкли?), зато практические занятия запомнились на всю жизнь. В спокойном состоянии и в длительном стрессе. В группе и в ватном одиночестве безэховой камеры. Неожиданно, спросонок, среди ночи… Вы не пробовали решать управленческие задачи, сидя в зубоврачебном кресле? Правда нет? Голову выше, вы достойны зависти!
Кое-кого «рубила» медицина. Помню, как я плакал, бревном валясь на постель, и не мог заснуть. Не помогал и спорт, по-прежнему обязательный. Я завидовал галерным рабам. Однако, похоже, психологи Школы лучше меня знали, что способен выдержать человек. Каких только ситуаций не моделировалось, одна другой хуже – вспомнить тошно и страшненько. В реальной жизни такого не бывает. Годам к шестнадцати я уже мог не спать до пяти суток подряд, сохраняя работоспособность и относительно ясную голову. Кроме того, помогал и «демоний».
ЗАЧЕМ?
В то время я понимал зачем – теперь перестал понимать. Ну неужели мне жилось бы хуже, не стань я функционером?..
Наверно, да. Точнее мне никогда не узнать, вот что обидно. Слеп ты, человек. Нет прибора, позволяющего посмотреть, что было бы с тобой, сверни ты на улице направо, а не налево. Может быть – ничего. А может быть, труп, размозженный выскочившей на тротуар машиной или обрушившимся карнизом.
И – хуже того – с недавних пор опять заворочались, начали просыпаться во мне старые сомнения… А с чего я, собственно, вообще взял, будто «демоний» есть мое личное, шкурное ЧПП – чутье правильного пути, пресловутое шестое чувство? Что я вообще знаю о нем и о его целях? Может быть, он помогал мне лишь до определенной, неизвестной мне границы – например, до этой паскудной и страшной истории с пандемией самоубийств? Может быть, он печется вовсе не о моей пользе, а о пользе чего-то такого, о чем я не имею ни малейшего понятия, но связанного со мною как с простым инструментом, вроде пассатижей, а как только надобность в инструменте отпадет – Суд Чести, вердикт, пуля в череп?..
А вот это запросто.
– Сколько уже за сегодня? – хмуро спросил Малахов.
Воронин мельком взглянул в электронную шпаргалку.
– Двести девять. – Еле слышно пискнуло. – Простите, уже двести десятый. Только что.
Малахов поблагодарил кивком. Часть данных, как всегда, запаздывала – на сутки, на двое, – и, разумеется, не все из этих двухсот десяти покончили с собой сегодня. От того было не легче. Часть сведений о сегодняшних самоубийцах поступит в ближайшие дни, и тогда выяснится, что их больше, чем кажется сейчас… Их с каждым днем все больше.
– Юрий Савельевич, что у нас нового по статистике?
Лебедянский откашлялся.
– Мы провели кое-какую обработку, Михаил Николаевич, включая последние данные как по Конфедерации, так и по миру… а также того, что передал нам Отто Оттович. Уже сейчас можно сказать: предварительные прикидки неверны.
– То есть?
– Рост числа самоубийств не является экспоненциальным. Строго говоря, он и не может быть строго экспоненциальным, поскольку население Земли не бесконечно и рано или поздно скажется естественный предел. Дело в другом: кривая имеет такой вид, будто на Земле живет порядка семи-девяти миллиардов человек вместо двенадцати. Это, так сказать, группа риска, остальные, по-видимому, невосприимчивы… Точную цифру пока назвать трудно, отличие едва выходит за рамки погрешности. Вдобавок данные по зарубежью отличаются повышенной неопределенностью – фактически пока можно говорить лишь о наиболее вероятной кривой…
– Пока?
– Приблизительно через месяц скажем точнее.
Малахов секунду помолчал. Ну да… За месяц по одной только Конфедерации самоубийц станет больше тысяч на пятнадцать, а по миру, пожалуй, на полмиллиона. Отчего бы не подождать годика два? Погрешность в определении кривой сведется почти к нулю.
– Одним словом, группа риска – две трети всего населения? Я правильно понял?
– Приблизительно так.
– Чем-нибудь еще можете порадовать?
– Работаем, Михаил Николаевич. Гипотез, конечно масса…
– Гипотезы меня не интересуют, – отрезал Малахов. Вспомнилась кривая рожа Нетленных Мощей: «Толку от них…» В достопамятной дискетке каких только гипотез ни содержалось, Малахов убил три дня только на беглое ознакомление с ними. За неделю стараниями групп Лебедянского и Воронина их число выросло раза в полтора. Малахов группировал их по кучкам и сам себе напоминал отягощенного уймой времени бездельника, с тупым упрямством раскладывающего никогда не сходящийся пасьянс. Гипотезы эпидемические, невротические, психоурбанистические, психозомбистские и множество других с типами, классами, семействами, видами и подвидами. Они так и просились в классификацию в виде раскидистого древа. – Что-нибудь, кроме гипотез, у вас есть?
– Что-либо определенное утверждать пока рано, – осторожно сказал Лебедянский. – Честно говоря, я совсем не уверен, что мы сможем извлечь из голой статистики нечто сенсационное. Впрочем, делаем что можем.
Так. О чем докладывать Кардиналу – не ясно. Перспективы «Надежды» неясны вдвойне.
– А социопсихологические модели? Выводы подтверждаются?
– К сожалению, да. Если исходить из предположения о повсеместно принятых мерах по нераспространению, утечка информации произойдет, скорее всего, в марте-апреле, причем, скорее всего, за рубежом, предположительно в странах Азии или Африки. Информационный бум последует немедленно, и сдержать его не поможет никакой «железный занавес», увы. Социальная терапия средствами массовой информации будет эффективна лишь до июля-августа. По наиболее вероятной модели, ориентировочный срок начала глобальной паники – конец ноября – декабрь. Число самоубийц по Конфедерации превысит к тому времени миллион человек. Наиболее вероятная модель указывает на неизбежность некоторых… э… социальных подвижек.
