Я-оно молчало. Ну кто публично рассказывает про обычаи будуара, кто в приличном обществе говорит о столь стыдливых вещах, как пороки, порожденные животными стремлениями тела? И если бы еще он говорил о проблемах, касающихся первого встречного — так нет же, правящего монарха? Офицер! Не может такого быть! Стыд, стыд, стыд! Как же он не сгорел на месте — что же это за внутренний демон, который взрывает Привеженского изнутри? Глядело за окно, на поля и леса, на речной разлив и белый камень, тук-тук-тук-ТУК, уже оставшиеся сзади.
Конешин, Уайт-Гесслинг и Верусс обменивались не связанными одно с другим замечаниями, переваривая слова молодого капитана; лица их выражали сомнение.
— …ну, говоря откровенно, Йошихито нормальным тоже не назовешь…
— А спиритизм тут и вправду играет какую-то роль, он снова весьма моден в петербургских салонах; княгиня Блуцкая обещает на сегодня самый настоящий сеанс, так что будьте начеку, господа…
— Раз капитан рассказывает подобные истории случайным попутчикам — значит, с гражданскими свободами в России все не так уж и плохо.
Привеженский горько усмехнулся.
— А господин инженер не подумал, по какой такой причине меня из Петербурга отправили на другой конец света?
Закурило вторую папиросу. Дым лез в глаза, размытые фигуры появлялись из солнечного сияния и в нем же расплывались.
Янки захлопнул книжку, поднялся, поправил манжеты, огляделся по курительной, затем вышел в соседний вагон. Борцовского вида азиат, который через минуту проходил мимо пальмы, отбрасывал на увенчанную резьбой в виде зарослей плюща дубовую панель тень самую обычную, с резкими, постоянными краями. Если предыдущий феномен и имел под собой какую-то основу, то она была связана исключительно с американцем.
— …граф, обладая польскими корнями, обязан понимать это.
— Прошу прощения?
Я-оно повернулось к капитану. Привеженский все так же занимался очисткой чубука трубки, даже не поднял глаз.
— С британцем все ясно, но то, что господин граф…
— Между нашими нациями нет никакого родства, — сухо заметило.
— Я слушал, что господин граф говорил о российских солдатах и дипломатах. Все народы завоеваны, так что потом…
— Завоеваны? Вы нас завоевали? В какой же битве, можно узнать? В какой войне?
— …ну-ну, спокойней, в поезде, где утоптанной земли нет, нет смысла проявлять такую querelle d'Allemand[42]…
Закурило. Привеженский стучал трубкой о поручень кресла. Я-оно забросило ногу на ногу, оттянуло стрелку брючины.
— Россия не завоевывает, — сказало мягко и тихо, чуть громче ритмичного постукивания колес. — Россия захватывает. Германия завоевывает. Франция завоевывает. Турция завоевывает.
…Господин капитан злится на свое камандавание, так что вам легко теперь вываливать свое разочарование и горечь — возможно, какой-то мелкий Безобразов стоит за вашим переводом? — но ведь от отчизны вы не откажетесь. Хотели бы вы, чтобы Россия была другой? Но тогда она не была бы Россией. А ведь это, как раз, беда всех революционеров: они отказываются от России. Господин капитан, позвольте спросить…
Привеженский наморщил брови. Я-оно ожидало. Наконец он махнул трубкой, соглашаясь.
— Если бы это было в ваших возможностях, если бы владели такой божественной силой, — сказало, — приказали бы вы ликвидировать в России самодержавие?
— Что это значит — ликвидировать? А правление оставить — кому? Думе?
— Допустим. Во всяком случае, дать возможность представителям системы, радикально отличающейся от самодержавия. Так приказали бы? Но откровенно. Вы ведь считаете себя оттепельником, правда?
Капитан прикусил чубук холодной трубки. Закинув голову на спинке кресла, он блуждал взглядом по потолку, по небу в люке. Еще несколько секунд, и само его молчание дало четкий ответ.
Я-оно тихонько засмеялось.
— Вот интересно, насколько все эти народники и революционеры верят в свои утопии. Хорошо, свергнут самодержавие — и что выстроят на его месте? И чтобы не решили, пускай даже и власть рабочих масс, в конце концов родится какая-то форма самодержавия.
…Между нашими нациями, господин капитан, нет никакого родства. Да, мы верим в того же самого бога, но вера эта совершенно иначе уложилась в наших сердцах. Для вас важнее всего — это посмертное искупление, загробное счастье заслоняет для вас все земные добродетели — но спасение возможно только лишь после того, как покинешь эту земную юдоль. И мир этот всегда будет к вам злым, несправедливым, наполненным болью и неправдами, которые при жизни исправить невозможно. Так в какое же благородство духа вы всматриваетесь при жизни — не в то, что прославляет действие, сопротивление, деятельность по преобразованию лица Земли, но в пассивную аскезу, покорность, способность молчаливо сносить обязательные страдания, обожать Бога вопреки боли; жизнь во сне о посмертном счастье. Самый мрачный пессимизм и фатализм окутывают эту веру, словно черный саван на живом трупе. Так чего же удивляться, что ваши крестьяне, люди самого низшего рода, вызывают впечатление пораженных наследственной апатией, переносимой вместе с кровью животного безволия и разочарования. Даже когда они тысячами погибают от голода, то умирают, не бунтуя, всматриваясь пустыми глазами в небо. Эту же самую картину передает ваше искусство, ваша литература — либо нигилизм, либо апокалипсис — всякий раз, когда я читаю Достоевского, у меня возникает желание упиться до смерти.
…Да и где искать подобия, раз традиции правления и закона у нас столь различны? Польша, которая единственная не допустила у себя абсолютизма, теперь вынуждена сносить учреждения и обычаи самодержавия. У нас закон делал человека безопасным и равным даже перед королем — у вас место закона и права занимает принцип власти. Свобода ваших бояр никогда не могла сравниться со свободой наших, хотя бы, батраков. И так же, как вода по камням стекает с самого верха на самый низ: всяческий исполнитель и подисполнитель воли самодержца, тоже чувствует себя всемогущим и стоящим над законом. Потому у вас и нет истинных людей благородного происхождения, самое большее — иностранные аристократические подделки, цепляющиеся друг другу в горло дваряне — зато чиновники ваши самые могучие во всем мире. Если у нас любой мужик или мещанин, если выбился и поднялся над своим сословием, сразу же желает в шляхтича превратиться, хотя, естественно, не может, но идеал у него имеется — каковы идеалы ваших парвеню? Под каблуком самодержца ваше дворянство не имела возможности развиться, посему оно и удовлетворяется эрзацем рыцарственного поведения; нет места чести, когда над всеми достоинствами стоит слепое послушание властителю. Вместо чести, гордости, праведного поведения, самостоятельности ума — гибкая шея и склонные к подгибанию колени, придворная хитрость, лесть, жестокость и двуличие.
