– Ры-бий, – записал в блокнот Кирилл и сделал выжидающую паузу.
– Глаз! – коротко выстрелила старушка и мелко, дробно захихикала: – вот имечко-та Господь послал! Так ему и надо, не будет старушков мытарить.
Кирилл вздохнул.
– Лыко-да-мочало, начинай сначала. Кажется, сегодня мы пришли поздно. У старушки действительно белая горячка.
– Тише, – толкнул его под бок Костя. – Это интересно. Так значит, вас обижает Рыбий Глаз? – уточнил он громче.
– Он, проклятый.
– О чем это вы? – скосил глаза в сторону брата Кирилл.
– Слушай, потом объясню.
– Опять шипишь? – насторожилась Макратиха, – я те пошипю!
– Больше не буду, – извинился Костик и в знак капитуляции необдумано поднял руки вверх.
– Ить что интересно, – удивилась бабушка, – я ить в классы ходила, таблицу умножения на два читала. Почему у тебя всего остального два и рук два? Так не должно, их больше должно быть.
– Где две? Все правильно, – оправдался Костя.
Для верности уже оба брата подняли руки.
– Правильно! – всплеснула руками бабуся и чувство умиления и тихой радости коснулось крылом ее лица. – Я же говорю, что таблицу умножения на два читала.
– Вы мне поподробнее про Рыбьего Глаза, – попытался вывести старушку на верный путь Костик.
– Ага. Понятно.
След тихой радости растаял на ее лице, и его место вновь заняло жалкое выражение. Актриса не умирала в ней даже под самогонными парами.
– Значит, чего я говорю? Я говорю, что никакой Глаз не имеет права карать за провинности. А то вот электроник наш баловался лампочками, и что вышло?
– А как он баловался? – насторожился Кирилл.
– Да как? Вывернет горелую лампочку со столба, да и пущает ее, сердешную, на волю. Она вдребезги, а нему – приятно. Опосля, конечное, не уберет, а дети о стекляшки режутся, да у лесопедов колеса вредятся.
– Какие лампочки? – прервал ее Костя, – сколько здесь живу, еще ни одной лампочки на столбе не видел. Темно, как в космосе.
– Потому и не видал, что у электроника условный рехлекс нарушился. Привык он лампочку бить, как выкрутит, а теперь нельзя стало. Вот он и боится, что невзначай бросит, потому и не вкручивает.
– Стоп. Он что, так боится этого Рыбьего Глаза? Если это глаз, то у него ни рук, ни ног нет. Он даже плеваться не может. И что такое вообще этот Рыбий Глаз? Почему столько шума из-за детской страшилки?
– Эт она раньше была детская. А сейчас взрослая стала. Раньше вообще все лучше было. И земляника слаще, и зубы не сверлили. И если бы он только грозил! А то и действием оскорбляет. Вот тому же электронику, например, стал у порога битое стекло сыпать. Тот уж и лампочки бить перестал, а он все сыпет. Сыпал, пока тот на Новый год детскому саду елку крутящуюся не смастерил и штраф не заплатил. Тогда перестал сыпать.
– Елку крутящуюся?
– Ну. Тако устройство, что на кнопку жмешь, а елка крутиться и огоньками мигат. Занимательно!
Казалось, что Макратиха сама немного протрезвела от умственных усилий. По крайней мере задумываться она стала реже, и речь ее стала более четкой и осмысленной.
– И что, он сам все это придумал?
– Како сам? Я же тебе… вам… нет, все-таки тебе сказала, что Рыбий Глаз велел. И штраф еще.
– И как же он велел? Явился во сне?
– Какое там во сне! Во сне никто и слушать не станет, скажет, брехня это все. Он письмо прислал, а в письме все прописано: и какое очищение проступку сделать, и скоко заплатить. И даже конверт для денег вложен. А ты чего спрашиваешь? Сам не знашь, что ли? Да ты один что ли, или не один? Ниче не понимаю.
– А что вы про начальника писали, будто его боитесь? – успел задать Костя последний из неясных ему вопросов.
– Так этот Рыбий Глаз и есть теперь на селе начальник. Его все боятся, даже директору совхоза от него достается. Да ты сам не знашь? Да скоко вас?
Братья поняли, что пора ретироваться. Они быстро распрощались и покинули гостеприимный дом. Старуха выскочила проводить их на крыльцо, но они уже растаяли в темноте.
– Э-ге-гей! Сынки! – зычным голосом крикнула она в ночь. – Так вы постращайте его малость, а то он и на пьющих руку поднял! Никакого житья скоро русскому человеку не станет! А у меня оборот упал. Постращайте! Или сынок? – спросила она себя уже тихо.
* * *
Вася Фирсов был хорошим мальчиком. Так считали родители, так говорили учителя. Он никогда не совершал нехороших поступков. Так говорили родители, так считали учителя. Наверное, поэтому он так страстно любил совершать эти самые нехорошие поступки. Только совершал он их грамотно, как умненький мальчик, никому не хвастался, скрывал все следы преступления, даже готовил себе алиби, хотя с него этих самых алиби никто никогда и не требовал.
Но с некоторых пор пакостить по-мелкому не стало никакого удовольствия. Часть недостойных поступков, правда, удавалось совершить безнаказанно, а за часть приходилось расплачиваться. Вот и сейчас Вася, постоянно оглядываясь и останавливая работу, зачищал шпателем неровность на свежевыкрашенной стене дома престарелых. А так приятно было выкорябывать перочинным ножом лаконичное ненормативное слово на этой самой стене пару дней назад!
Нож был старый, лезвие вихлялось, но у Васи был хороший почерк и слово получилось ровное, красивое, заметное издалека. Еще тогда Вася вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он испугался и тем же ножом принялся быстро-быстро зачеркивать слово, но было уже поздно.
Скорее всего, Рыбьего Глаза рассердил не столько факт написания нелитературного слова на стене «Улыбки», сколько факт порчи свежеокрашенной стены. По крайней мере, он приказал Васе зачистить и снова покрасить то место, на котором красовалось слово. Причем сделать это надо было незаметно для окружающих.
Вдобавок Рыбий Глаз велел обойти детский сад по периметру и уничтожить все неприличные слова, которые были выведены на его стенах и заборе Васиными сверстниками. Это был уже вовсе беспредел, но приходилась слушаться. Вася не хотел, чтобы о его тайном увлечении мелким пакостничеством узнали родители и учителя. Ему нравилось быть хорошим мальчиком.
Бес восхищался порядками в доме престарелых. Это был не дом престарелых, а современный пионерский лагерь с хулиганским уклоном. Здесь допускалось и позволялось все, что было интересно его обитательницам, и что не могло принести им вреда. Чего стоило только одно «лото», столь далекое от привычного понимания этого слова.
Особенно импонировало ему то, что старушкам позволялось впадать в детство и никто не упрекал их за это, никто не прыскал в кулачок, никто не крутил пальцем у виска.
Инесса Васильевна умела находить спонсоров и извлекать максимум пользы из досуга своих подопечных. Например, она удачно сбывала варежки и носки, вязанием которых развлекались старушки тихими семейными вечерами. Она добывала где-то недорогую цветную пряжу, и носки получались эксклюзивные: в полосочку, с орнаментом, с бахромой и помпонами. Причем старушки совсем не обязаны были сдавать готовый продукт своей заведующей. Они могли оставить их себе или подарить полюбившемуся уголовнику либо пионеру. Никакого отчета у них не требовали, но они и сами с удовольствием приносили результат своей работы Инессе Васильевне. Что-что, а восхищаться она умела, и каждая из вязальщиц в глубине души считала себя самой талантливой и сообразительной.
