Увидев это, Друхх вдохнул побольше воздуха и, в последний раз кинув взгляд на зеленую долину, в которой находилась его пещера, стал медленно исчезать, успев на прощанье пожелать, чтобы пещера попадалась одиноким путникам не реже двух раз в год, зеленая долина не смела играть в карты на протекающую через нее речку. Заинтересованно поглядывая в его сторону и строя глазки, прошло время. А Друхх все проваливался и проваливался в другое измерение, чувствуя себя тысячеротым, тысячеглазым и тысяченосым монстром, который умудряется проделывать одновременно тысячи дел: дышать, есть, спать, умирать и возрождаться. И все это, обдумывая одну лишь мысль о том, какую прекрасную шутку разыгрывает с людьми смерть, подсовывая им в надежде, что кто-то умрет не до конца, длинный туннель, ослепительный свет и прочие дешевые штуки.
* * *
Бункер был большой и старый. Харлам лежал на деревянных нарах, рассеянно разглядывая его неровные стены, на одной из которых была прилеплена картинка с пышной блондинкой и слушал, как снаружи грохочет гром.
“Интересно, что будет на этот раз?” — подумал Харлам. — “Хорошо бы как вчера — ванильные пирожные, а то ведь опять посыплется всякая дрянь: старые, вышедшие из употребления учебники географии, картофельная шелуха, ржавые костыли…”
Он потушил окурок и закрыл глаза.
Самым лучшим дождем был дождь, шедший на прошлой неделе. Тогда с неба падали бутылки пльзенского пива. Вот это был дождь! По всему городу шел звон, осколки бутылок впивались в стены, а по тротуарам текли настоящие реки пива. Потом, когда дождь кончился, все высыпали на улицы и стали черпать из этих рек и ручьев чем попало: ведрами, чашами, макитрами, пустыми цветочными горшками и пили, пили, пили… И ничего страшного не случилось. Все остались очень довольны. Только сотни две татаро-монголов спьяну стали штурмовать Пентагон, но там ребята сидели не промах и так им дали прикурить, что из этих степняков махом вылетел весь хмель, и они, отказавшись от своей затеи, ускакали.
Харлам встал, пошуровав в печке, подбросил несколько обломков тяжелого викторианского кресла, да так и остался сидеть возле нее. Ему было приятно чувствовать исходящее от печки тепло и неторопливо думать о том, что он здесь уже две недели и за это время хроноклазм раздвинулся еще километров на сто, до цели осталось совсем немного, дня два-три, не больше.
Дождь за окном набирал силу. Слышно было, Лак он колотит по стенам бункера. Кстати, слишком уж сильно. Нет, ванильными пирожными здесь и не пахло. Правда, на бутылки с пивом или кока-колой тоже было совсем не похоже. Скорее всего, это что-то железное.
Заинтересовавшись, Харлам подошел к стене и, открыв одну амбразуру, посмотрел наружу.
Вот это да!
С неба падали ножи. Кривые и прямые, засапожные, сделанные из старых напильников хулиганские финки, трехгранные, богато украшенные золотом и бриллиантами дамасские кинжалы, и морские кортики с клеймом волка, широкие грузинские кинжалы в украшенных серебром ножнах и еще, и еще… А потом дождь стал гуще и с неба посыпались короткие римские мечи, скифские акинаки, мексиканские мечете и малайские крисы, казачьи шашки и турецкие сабли, гибкие ятаганы и самурайские мечи, большие двуручные, с прямыми гардами и с гардами в виде чашечки с пропилом, чтобы захватывать и ломать мечи противников.
Харлам вздохнул и, плотно закрыв амбразуру, ушел на нары. Он закурил очередную сигарету и разглядывая фотографию с проказницей блондинкой, стал вспоминать о красавице Крез, которая, очевидно, сейчас и думать о нем забыла, а нежится себе на каком-нибудь уютном пляже, подставляя солнцу шоколадное тело.
Глаза ее мечтательно закрыты, а губы слегка улыбаются, хотя, если приглядеться, видно, что это не полуулыбка Джоконды, а просто разрез губ. И вокруг Крез уже отираются несколько атлетически сложенных самцов, каждый из которых мечтает хотя бы о взгляде или жесте, не говоря уже о большем. Ах, вот если бы она разрешила кому-нибудь понести за ней туфельку! Пусть на четвереньках, пусть в зубах, но чтобы за это улыбнулась! Любой из этих идиотов с радостью согласится. А остальные будут завидовать страшной завистью и от ревности рвать на себе волосы, катаясь по песку.
Харлам вздохнул и вспомнил тех двух молодчиков, которым переломал ребра перед отправлением сюда. Вот дураки! Неужели, они ничего не понимают? А может, и в самом деле? Может, он вообще зря их так? Ну уж нет, определенные границы переходить непозволительно никому. Так им и надо. Впрочем, чего это он?
Харлам поплотнее запахнулся в старое, дырявое одеяло, найденное здесь же, положил автомат поудобнее под руку и, еще раз посмотрев в сторону двери, которую завалил какими-то ящиками, и прикинув, насколько надежна баррикада, выбросил окурок в сторону печки.
Вот и все, можно уснуть. А завтра… Ему опять вспомнилась Крез, и он даже успел подумать о том, что вернувшись — разведется с ней обязательно.
Образцовый оборотень не должен быть любопытен. Вся его жизнь состоит из нескольких несложных действий: унюхал, догнал, разорвал, сожрал и снова в спячку. А все, что сверхплохо кончится.
Катрин это знала хорошо, но все же, черт возьми, так иногда хочется, особенно после дождя, когда по улицам еще бегут ручьи, а воздух чист и свеж, красться по улицам, заглядывая в каждую щель, внюхиваясь в каждый запах, в надежде увидеть что-то еще совсем невиданное и непонятное.
Вот и сейчас, она неторопливо бежала по пустым улицам, поглядывая в неправдоподобно огромный глаз луны и внюхиваясь в пропитанный грустью уходящего лета воздух. Ей казалось, что если посильнее оттолкнуться, то можно взлететь, мимо окон с выбитыми и целыми тускло поблескивающими в лунном свете стеклами в черноту неба, подчиняясь притяжению этого голубого изрезанного шрамами диска, вверх… к нему…
Она остановилась возле синей вывески, на которой красными буквами было написано “общепит”, послушала, как из-за окованной железом двери доносится радостный хохот, бренчанье разбитого пианино и пьяные голоса, горланившие старинную песню:
Последний лист дрожит на клене,
Слеза разлуки, ах, горька.
Звезда горит на небосклоне —
Звезда прощанья на века.
Не унесут нас больше кони
В плен лунных плесов, ивняка.
Звезда горит на небосклоне —
Звезда прощанья на века.
Она царапнула дверь.
Да, куда уж там, только когти зря поломаешь. И где они такую прочную дверь взяли? Вот ведь незадача. А то, что отсюда никто до рассвета ни под каким видом не выйдет, это уж точно. Повыв от разочарования, она еще раз понюхала воздух и неслышной серой тенью скользнула дальше.
