Однако не скажу, чтобы этот жест Ивана Павлыча не произвел совсем уж никакого впечатления. Добрый молодец, он же Никита, правда, не рассыпался в благодарностях, но и не остался совсем-таки неблагодарным. Хоть в Тайге или Юрге, а получил кое-какое воспитание, ну если не воспитание, то хоть начатки воспитания… Прежде чем исчезнуть с горизонта, он пожал руку наконец вышедшей из горницы Лизавете Макаровне, отчего та зарделась вся, и прильнул щекой с бакенбардой к отцовскому плечу, вернее — к пиджаку из шерсти наполовину с лавсаном. В отличие от жены, Иван Павлыч не зарделся, скорее побледнел, и растерянно зашмыгал носом. А добрый молодец, он же Никита, тем временем взял свой тощий портфель (вместо чемодана он носил портфель, кожаный, с блестящими застежками) и вышел из дома. Соседи видели, как он прошел на автобусную остановку, подождал автобуса, сел в него — поближе к шоферу — и… исчез навсегда.
И носа больше в наши края не показывал. Лишь раза два или три присылал авиапочтой коротенькие письма, на которые Иван Павлыч и Лизавета Макаровна спешили ответить денежными переводами, потом и письма перестал присылать. Видно, совесть заела. А может, и разжился. Все-таки север. Нефть и газ.
Добрый молодец, он же Никита, исчез навсегда, но его набег, как выразился однажды Кузьма Петрович, не прошел бесследно. С тех пор Иван Павлыч (наш, земной Иван Павлыч) жил, можно сказать, в постоянном страхе. Даже мой приезд и то наделал переполоху.
Я, кажется, уже говорил, что в институт не прошел по конкурсу — нынче почему-то все или проваливаются, или не проходят по конкурсу… Подумал, подумал и махнул в колхоз «Красный партизан». Я, конечно, мог бы остаться в родной деревне (там, кстати, тоже колхоз), но в родной деревне наверняка стали бы проявлять повышенный интерес к моему настоящему и будущему, а это не слишком приятно, и я переменил место жительства.
Приехал я в разгар уборки, работы было невпроворот, и меня взяли с распростертыми объятиями. Машину в руки — и давай, крути баранку, выколачивай деньгу.
Только Иван Павлыч, гляжу, ведет себя как-то не так. И подходит бочком, и стоит молчком.
Но расскажу обо всем по порядку.
Помню, заявился я утром, едва солнце показалось, и сразу в контору. Ни души! Я дождался старичка, несшего с озера рыбу, и спросил, где живет председатель.
Старичок, это был дед Макар, отец Лизаветы Макаровны и тетки Пелагеи, отступил на шаг, оглядел меня внимательным взглядом.
— А на что тебе председатель?
— Надо, дед, надо! — сказал я, не желая входить в излишние подробности.
— Ну, ясное дело, коли надо, так надо, — залепетал дед, поглаживая бороду, в которой поблескивали рыбьи чешуйки. — Бывает, и не надо, а спрашивают. Спросит и стоит, думает, зачем спросил. По надобности или так, по глупости. А если надо, так что ж… Бывает!
— Ты, дед, что-то заговариваешься!
— Боже упаси, — испугался дед. — Мне хотя и на десятый перевалило, и голова — видишь? — уже не белая, а серая, а чтоб это самое… Боже упаси! Мне ведь что? Мне ничего… Вот прямо пойдешь и налево, и там первый большой дом. Да кто же не знает, в каких домах живут наши товарищи руководители? Коли председатель или еще какая шишка, то и спрашивать нечего. Старик даже расчувствовался.
Я посмотрел на него как на какого-нибудь ненормального: «Ну, ну! Ты того!» — и пошел прямо, чтобы потом свернуть налево, где, по словам деда Макара, и должен стоять первый большой дом. Председательский дом.
Но не прошел я и десяти шагов, как старик окликнул меня:
— А ты кто же ему будешь? — и вскинул брови, то есть не сами брови, а то место, на котором когда-то, лет пятьдесят назад, росли брови.
— Как кто? Сын! — пошутил я, не зная еще, какие это будет иметь последствия.
— Вот оно что! — Старик, гляжу, и рот открыл от изумления. — А я, дурень, думаю, кто бы это в такую рань… Ну иди, иди, обрадуй отца-батюшку!
С этого все и началось.
Читатель уже знает, что было раннее утро, солнце только что показалось, но и сам Иван Павлыч, и его супруга Лизавета Макаровна были уже на ногах. Иван Павлыч сидел за столом и что-то прикидывал на счетах — убытки или прибытки, одно из двух. Лизавета Макаровна возилась у печки. Пламя било ей в лицо, поэтому щеки ее казались кирпично-красными.
— Привет! — сказал я почти весело.
— П-привет, — кивнул Иван Павлыч и отодвинул от себя счеты с блестящими костяшками. Пламя не било ему в лицо (он сидел поодаль, за столом), однако оно тоже стало вдруг кирпично-красным.
— Я к вам, — сказал я, подходя к столу и присаживаясь.
— Милости прошу… — Иван Павлыч показал на лавку. Впрочем, сделал он это с явным опозданием, уже после того, как я сел и закинул ногу за ногу.
И пошло: я про Фому, он про Ерему. И за стол усадил, и яичницей накормил, и тетку Соню тотчас позвал, договорился с нею насчет квартиры, и в то же утро, не успел я смикитить, что к чему, к воротам подкатила уже довольно обшарпанная «Волга» и доставила меня в третью бригаду, где я и стал напарником Семена, ставшего моим закадычным, ну прямо-таки неразлучным другом.
И лишь впоследствии, в бригаде, от того же Семена я узнал, чем вызвано такое разлюбезное обхождение.
Иван Павлыч и Лизавета Макаровна и меня приняли за сына. И не только они. Вся деревня, по милости деда Макара, скоро утвердилась в этом мнении. Ну, и мне захотелось почудить. Сын так сын, думаю. Правда, отец у меня есть, мужик что надо, думаю, директором школы работает, но пусть и этот числит себя отцом, если ему так хочется.
И все было бы хорошо, славно, если бы недели через две не прикатил мой законный папаша. А надо сказать, этот мой законный папаша всех людей делит на две категории: на тех, кто воспитывает, и тех, кого воспитывают. К первым он относится с должным почтением, на вторых смотрит, как на сырую глину, из которой можно вылепить того же Фому или того же Ерему, нильского крокодила или ангела-спасителя — кому что вздумается.
Ивана Павлыча он, понятно, зачислял в первую категорию, меня — во вторую, и поэтому, прикатив в «Красный партизан», сразу же направился в контору, то есть к самому Ивану Павлычу. О чем они там говорили, не знаю, только результат оказался несколько неожиданным, мягко выражаясь.
Мой законный папаша, Петр Свистун, разыскал меня на квартире у тетки Сони, обнял и облобызал и сразу, без предисловий, назвал молодцом. Я подумал, что это насмешка или издевка (от моего папаши, привыкшего воспитывать положительные идеалы отрицательными средствами, всего можно ожидать), но — нет, насмешкой или издевкой и не пахло.
