— А ты где был?
— Видите ли, я лежал здесь за углом…
— Ничего не понимаю, — сказал Виктор. — Или у меня с головой что-то… Почему, собственно, ты лежал за углом? Ты там живешь?
— Видите ли, я лежал, потому что меня ударили еще раньше. Не тот, который вас ударил, а другой.
— Очкарик?
Они медленно шли, стараясь держаться мостовой, чтобы на них не лило с крыш.
— Н-нет, — ответил Бол-Кунац, подумав. — По-моему, они все были без очков.
— О, господи, — сказал Виктор. Он полез рукой под капюшон и потрогал шишку. — Я говорю о прокаженном, их называют очкариками. Ну, знаешь, из лепрозория? Мокрецы…
— Не знаю, по-моему они все были вполне здоровы, — сдержанно произнес Бол-Кунац.
— Ну-ну! — сказал Виктор. Он ощутил некоторое беспокойство и даже остановился. — Ты что же, хочешь меня уверить, что там не было прокаженного? С черной повязкой, весь в черном…
— Это никакой не прокаженный! — с неожиданной запальчивостью сказал Бол-Кунац. — Он поздоровее вас…
Впервые в этом мальчике обнаружилось что-то мальчишечье и сразу исчезло.
— Я не совсем понимаю, куда мы идем, — помолчав, сказал он прежним серьезным до бесстрастия тоном. — Сначала мне показалось, что вы направляетесь домой, но теперь я вижу, что мы идем в противоположную сторону.
Виктор все еще стоял, глядя на него сверху вниз. Два сапога — пара, подумал он. Все просчитал, проанализировал и деловито решил не сообщать результата. Так он мне и не расскажет, что здесь было. А может быть уголовники? Новые знаете ли, времена… Чепуха, знаю я нынешних уголовников…
— Все правильно, — сказал он и двинулся дальше. — Мы идем в гостиницу, я там живу.
Мальчик, прямой, строгий и мокрый шагал рядом. Преодолев некоторую нерешительность, Виктор положил руку ему на плечо. Ничего особенного не произошло — мальчик стерпел. Впрочем, он, вероятно, решил, что его плечо понадобилось в утилитарных целях, как подпорка для травмированного.
— Должен тебе сказать, — самым доверительным тоном сообщил Виктор, — что у вас с Ирмой очень странная манера разговаривать. Мы в детстве говорили не так.
— Правда? — вежливо сказал Бол-Кунац. — И как же вы говорили?
— Ну, например, этот твой вопрос у нас бы звучал так: Чиво?
Бол-Кунац пожал плечами.
— Вы хотите сказать, что это было лучше?
— Упаси бог. Я хочу только сказать, что это было бы естественнее.
— Именно то, что наиболее естественно, — заметил Бол-Кунац, — менее всего подобает человеку.
Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или даже страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка.
— Естественное всегда примитивно, — продолжал между прочим Бол-Кунац.
— А человек — существо сложное, естественность ему не идет. Вы понимаете меня, господин Банев?
— Да, — сказал Виктор, — конечно…
Было нечто удивительно фальшивое в том, что он отечески держал руку на плече этого мальчишки, который не мальчишка. У него даже заныло в локте. Он осторожно убрал руку и сунул ее в карман.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Четырнадцать, — рассеяно ответил Бол-Кунац.
— А-а…
Любой другой мальчик на месте Бол-Кунаца непременно заинтересовался бы этим раздражающе — неопределенным «а-а», но Бол-Кунац был не из любых мальчиков. Он ничего не сказал. Его не занимали интригующие междометия. Он размышлял над соотношением естественного и примитивного. Он сожалел, что ему попался такой неинтеллигентный собеседник, да еще ударенный по голове…
Они вышли на проспект Президента. Здесь было много фонарей, и попадались прохожие, торопливые, согнутые многодневным дождем мужчины и женщины. Здесь были освещенные витрины, и озаренный неоновым светом вход в кинотеатр, где под навесом толпились очень одинаковые молодые люди неопределенного пола, в блестящих плащах до пяток. И над всем этим сквозь дождь сияли золотые и синие заклинания: «Президент — отец народа», «Легионер Свободы — верный сын Президента», «Армия — наша грозная сила»…
Они по инерции шли по мостовой, и проехавший автомобиль, рявкнув сигналом, загнал их на тротуар и окатил грязной водой…
— А я думал, тебе лет восемьдесят, — сказал Виктор.
— Чиво-чиво? — противным голосом спросил Бол-Кунац, и Виктор с облегчением засмеялся. Все-таки это был мальчик, обыкновенный нормальный вундеркинд, начитавшийся Гейбора, Зурзмансора, Фромма и, может быть, даже осиливший Шпенглера.
— У меня в детстве был приятель, — сказал Виктор, — который затеял прочитать Гегеля в подлиннике и прочитал-таки, но сделался шизофреником. Ты в свои годы, безусловно, знаешь, что такое шизофрения?
— Да, знаю, — сказал Бол-Кунац.
— И ты не боишься?
— Нет.
Они подошли к отелю, и Виктор предложил:
— Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?
— Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти, во-первых, я должен вам кое-что сказать, а, во-вторых, мне надо поговорить по телефону. Вы разрешите?
Виктор разрешил. Они прошли сквозь вращающуюся дверь мимо швейцара, снявшего перед Виктором фуражку, мимо богатых статуй с электрическим свечами, в совершенно пустой вестибюль, пропитанный ресторанным запахом, и Виктор ощутил привычный подъем в предвкушении наступающего вечера, когда можно будет пить и безответственно болтать и отодвинуть локтем на завтра то, что раздражающе наседало сегодня; в предвкушении Юла Голема и доктора Квадриги, и, может быть, еще с кем-нибудь познакомлюсь, и, может быть, что-нибудь случится — драка или сюжет. Вдруг заиграет — и закажу-ка я сегодня миноги и пусть все будет хорошо, а последним автобусом поеду к Диане.
Пока Виктор брал ключи у портье, за его спиной проходил разговор. Бол-Кунац разговаривал со швейцаром. «Ты зачем сюда вперся?» — шипел швейцар. «У меня разговор с господином Баневым». «Я тебе покажу разговор с господином Баневым, — шипел швейцар, — шляешься по ресторанам…» «У меня разговор с господином Баневым, — повторил Бол-Кунац. — Ресторан меня не интересует». «Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал… Вот я тебя отсюда вышвырну…» Виктор взял ключ и обернулся.
— Э… — сказал он. Он опять забыл имя швейцара. — Парнишка со мной, все в порядке.
Швейцар ничего не ответил, лицо у него было недовольное.
Они поднялись в номер. Виктор с наслаждением сбросил плащ и наклонился, чтобы расшнуровать сырые ботинки. Кровь прилила к голове и он ощутил изнутри болезненные редкие толчки в то место, где был желвак, тяжелый и круглый, как свинцовая лепешка. Он сразу выпрямился и, придерживаясь за косяк, стал сдирать ботинок, упершись в задник носком другой ноги. Бол-Кунац стоял рядом, с него капало.
— Раздевайся, — сказал Виктор. — Повесь все на радиатор, сейчас я дам полотенце.
