И неожиданно оказался на поляне. Почва на пятьдесят футов у изгороди выщелочилась, деревья срубили много лет назад, чтобы никто по ним не мог перебраться через ограду. Дурак вышел из леса и по голой земле прошел к плотной изгороди. Вытянул руки, просунул их сквозь прутья, но они застряли в худых костлявых предплечьях, а ноги его продолжали двигаться, они скользили, как будто одной силой воли он мог пройти через частокол и непроницаемые заросли падуба за ним.
Но вот постепенно он начал понимать, что преграда не поддается. Первыми это поняли ноги, остановились, потом отдернулись руки. Но глаза не сдавались. Взгляд с мертвого лица устремлялся за железо, сквозь заросли, готовый взорваться ответом. Раскрылся рот, и оттуда послышался хриплый скрежещущий звук. Дурак никогда раньше не пытался заговорить и сейчас не смог: это его действие было не средством, а следствием, словно слезы после потрясающего музыкального крещендо.
Дурак боком пошел вдоль изгороди: ему невыносимо было отворачиваться от призыва.
***
Весь день, всю ночь и половину следующего дня шел дождь, а когда солнце взошло, дождь пошел снова - вверх: свет устремился с тяжелых жемчужин, лежащих на роскошной свежей зелени. Некоторые жемчужины съеживались, другие падали, и земля мягким голосом, голосом листвы и цветов, благодарила.
Эвелина сидела на окне, опираясь локтями о подоконник, прижав ладони к щекам, слегка улыбаясь. Она негромко запела. Ей самой было странно себя слышать: она понятия не имела о музыке. Читать она не умела, и никто ей не рассказывал о музыке. Но оставались птицы, иногда в крыше звучал фагот ветра; слышала она и крики маленьких существ из той части леса, которая принадлежит ей, и более смутно - из той, что не принадлежит. И из этих звуков она складывала свою песню, сопровождая ее необычными колебаниями в высоте. Пела без всяких усилий, свободно.
Но я никогда не касалась радости, Не должна касаться радости. Красота, о красота прикосновения, Расстеленная, как лист, и ничего между мной и небом, кроме света.
Дождь притрагивается ко мне, Ветер гладит меня, Листья, листья прикасаются ко мне...
Долго она издавала музыку без слов, музыку молчаливую, беззвучную, и смотрела, как дождевые капли падают в сверкающем полдне.
Хрипло:
- Что ты делаешь?
Эвелина вздрогнула и повернулась. За ней со странно напряженным лицом стояла Алишия.
- Что ты делаешь? - повторила она. Эвелина сделала неопределенный жест в сторону окна, попыталась заговорить.
- Ну?
Эвелина повторила жест.
- Там, - сказала она. - Я.., я... - Она соскользнула с подоконника и встала. Вытянулась как можно выше. Лицо у нее раскраснелось.
- Застегни воротник, - приказала Алишия. В чем дело, Эвелина? Расскажи мне!
- Пытаюсь, - мягко, но напряженно ответила Эвелина. Застегнула воротник, и руки ее упали на талию. Девочка прижала их. Алишия подошла ближе и отвела руки.
- Не делай так. Что ты.., что ты делала? Ты говорила?
- Да, говорила. Но не с тобой. И не с папой.
- Здесь больше никого нет.
- Есть, - возразила Эвелина. Неожиданно у нее перехватило дыхание. Коснись меня, Алишия.
- Коснуться тебя?
- Да, я.., я хочу этого. Только... - Она протянула руки, и Алишия попятилась.
- Мы не прикасаемся друг к другу, - сказала она мягко, словно не могла преодолеть шок. - В чем дело, Эвелина? Ты больна?
- Да, - ответила Эвелина. - Нет. Не знаю. - Она повернулась к окну. - Идет дождь. Здесь темно. А там так много солнца, так много... Я хочу, чтобы солнце было на мне, чтобы было тепло, как в ванне.
- Глупо. Тогда в ванне стало бы светло... Мы не говорим о купании, дорогая.
Эвелина взяла с сидения у окна подушку. Обхватила ее руками и изо всех сил прижала к груди.
- Эвелина! Прекрати!
Эвелина повернулась и посмотрела на сестру, как никогда не смотрела раньше. Рот ее дернулся. Она закрыла глаза, крепко закрыла, а когда открыла снова, из глаз потекли слезы.
- Хочу! - воскликнула она. - Хочу!
- Эвелина! - прошептала Алишия. С широко распахнутыми глазами она попятилась к двери. - Я должна сказать лапе.
Эвелина кивнула и еще крепче прижала к себе подушку.
***
Придя к ручью, дурак присел на корточки и принялся смотреть. Подлетел лист, остановился в воздухе, присел в реверансе, потом продолжил свой путь сквозь изгородь и исчез в узкой щели в зарослях падуба.
Дурак раньше никогда не размышлял дедуктивно, и, может быть, стремление мысленно проследить за листом родилось не сознательно. Но он проследил и обнаружил, что изгородь укреплена в бетонном дне ручья. Частокол перегораживал ручей от одного берега до другого; ничего крупнее листа или веточки не могло проскользнуть. Дурак спустился в воду, прижался к железу, бил по затопленному основанию. Глотнув воды, он закашлялся, но продолжал бить, слепо, настойчиво. Схватив обеими руками прут, потянул. Железо порвало кожу. Дурак взялся за другой прут, потом еще за один, и неожиданно нижняя часть прута застучала о нижнюю поперечную перекладину.
Результат, отличный от предыдущих попыток. Вряд ли дурак осознал, что означает эта разница, понял, что железо проржавело под водой и потому ослабло; но он почувствовал надежду, просто потому, что результат оказался другим.
Дурак сел на дно ручья, погрузившись в воду по подмышки, ноги прижал по обе стороны от задребезжавшего прута. Взял прут в руки, набрал воздуха и потянул изо всех сил. В воде показалась красная струйка и потекла вниз по течению. Дурак наклонился вперед, потом со страшным усилием откинулся. Проржавевший подводный кусок прута лопнул. Дурак отлетел назад, ударившись головой о берег ручья. На мгновение потерял сознание, и тело его покатилось, поплыло к изгороди. Вдохнув воду, он болезненно закашлялся и поднял голову. Когда мир перестал кружиться, дурак порылся под водой. Нашел отверстие высотой в фут, но всего в семь дюймов шириной. Погрузившись по плечи, ухватился руками за края отверстия, потом погрузился с головой. Потом сел и просунул ногу в отверстие.
И снова смутно осознал, что одного желания недостаточно; давление на преграду не заставит ее отступить. Тогда он перешел к следующему пруту и попытался сломать его, как предыдущий. Но прут не поддался, не сдался и прут с противоположной стороны.
Наконец дурак прекратил усилия, отдыхал. Безнадежно посмотрел на пятнадцатифутовую изгородь с близко посаженными загнутыми наружу остриями и хищными рядами обломков стекла. Что-то причиняло ему боль; пошевелив руками, он отыскал отломанный одиннадцатидюймовый кусок железного прута. Сел, держа его в руках и тупо глядя на изгородь.
Коснись меня, коснись меня. Призыв, за которым сильнейшее чувство; голод, требование, поток сладости и необходимости. Призыв не прекращался, не смолкал, но этот был каким-то особым. Словно в нем самом заключен способ передвижения, сигнал, которому невозможно противиться.
