— Вы думаете, эта штука оттуда, из космоса?
И он ткнул шляпой в темное вечернее небо.
— Конечно! — горячо сказал Юрка, сразу утратив всю степенность тона. — Неужели вы не видите? Там, где мы нашли его, даже трава вокруг выгорела. Вот если бы магнитофон. Может у вас есть?
Профессор молчал, внимательно изучая наши лица, потом вздохнул, словно сожалел о чем-то, и пробормотал сам себе:
— Дети эпохи космических завоеваний… Все закономерно. Да, у меня есть магнитофон. Пойдемте.
И снова словно бы с сожалением и в то же время с завистью взглянул на Юрку и на меня.
Минут через десять-пятнадцать мы уже были в квартире Петра Семеновича. На пороге нас встретила маленькая, худенькая пожилая женщина, с высокой прической, в ярком халате. Встревоженно спросила:
— Ну что, Петя? Нашел?
— Нашел, нашел! — успокоил ее Петр Семенович. — Вот этих молодых людей встретил. Все в порядке.
Джим вежливо остался в прихожей на подстилке, а нас профессор провел в свой кабинет, сплошь заставленный стеллажами с книгами. В углу у окна стояло пианино, на нем кучей тоже книги, ноты, какие-то папки. На низенькой тумбочке то, что нам надо, — большой магнитофон.
Петр Семенович взял бобину. Юрий поправил очки, сползшие на кончик носа, и молча ревниво следил за каждым движением профессора. Петр Семенович очень нежно, осторожно и умело обращался с бесценной находкой. Приладив бобину и включив магнитофон, он сел в кресло, и пригласил нас на диван. Мы уселись рядышком и застыли в ожидании, не сводя глаз с бобины, которая медленно раскручивалась.
Я почему-то представил себе, что кто-то заговорит с этой ленты страшным голосом и начнет твердить что-нибудь вроде "два раза по два — четыре", или "квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов". Но пока что ничего не было, только едва слышно шуршала, разматываясь лента.
Наконец родился какой-то невнятный звук. Юрка предостерегающе прошипел: "Тише-е", хоть никто и не думал шевелиться.
Вот сейчас, сейчас мы услышим далекий неземной голос, неизвестного разумного существа из других миров…
Но вместо человеческого или нечеловеческого голоса, вместо речи или декларации всяких известных истин, послышалась тихая-тихая музыка. Мы с Юрой переглянулись.
Он оторопело округлил глаза, а я пожал плечами. Только профессор не удивился, сидел спокойно и ждал. Даже глаза закрыл, будто ждал какого-то особого наслаждения.
А музыка — то тише, то громче — уже заполняла комнату. Такого я еще никогда не слышал. Это, пожалуй, и не музыка! Это… я не знаю, как сказать, но мне казалось, слушая ее, я читаю интересную книгу или смотрю фильм. И вместе с героями все переживаю, и не только переживаю, но и действую рядом с ними, и даже вместо них. То есть, как будто это не кто-то, а я сам. Я шел в разведку, и умирал, и слушал пение птиц, и шутил, и плакал; был совсем взрослым, и маленьким мальчиком, и дедом… Было здесь все, как в жизни, хотя я многого не понимал. Может это и рассказывается такой необычной музыкой о жизни?
Музыка давно смолкла, а мы так и сидели застывшие. Первым опомнился Юра. Он вскочил с места, подскочил к магнитофону; потом ко мне, размахивал руками. И я понимал, что он хочет сказать: "Это — здорово! Генка, это колоссально!" Если уж Юрку, заядлого "физика", который не признавал никаких "нежностей" и презирал "лириков" и которому, по его признанию, в детстве "слон наступил на ухо", — пленила и захватила эта музыка, то что уже говорить о людях, которые любят, знают и ценят музыку.
Но я ошибся. Юрка и здесь остался верен себе!
— Это не музыка! — торжественно провозгласил он и победно сверкнул очками на Петра Семеновича. — Это не обычная музыка, я хочу сказать. Так, в музыкальной форме, они записали для нас свою информацию. Каждая нота, каждый звук что-то значит. Надо только расшифровать. Нет, вы понимаете, как гениально и как просто они придумали! — неожиданно закричал Юра, совсем забыв, что он в чужой квартире.
— Что вы, Юрий, имеете в виду? — спросил Петр Семенович, тактично не замечая Юркиных воплей.
— Как — что? Ведь музыка не имеет языка! Она понятна всем и везде!
А ведь и правда! Вот слушаешь, например, песню на чужом языке, а как-то понимаешь.
— И они это знали! — вопил Чумак в восторге. — И выбрали именно этот способ общения с нами, землянами!
Профессор ласково, приветливо смотрел на него, будто любовался им. Я деловито спросил, потому что мне уже не терпелось узнать, о чем они нас информируют:
— Расшифровать, пожалуй, может только профессор по музыке! Где его найти? Пойдем в консерваторию?
— А я и есть профессор по музыке! — сказал Петр Семенович, улыбаясь. — Так что далеко ходить не надо.
Потом вдруг посерьезнел:
— Сядь, Юра. Вы очень хорошие ребята. Вы просто замечательные ребята! Весьма сожалею, но мне придется вас разочаровать. Дело в том, что эта лента — земная, музыка — тоже.
Юрка аж побелел при этих словах, хотел что-то сказать и только рот разинул, а сказать ничего не смог от возмущения. Я тоже рассердился. Чтобы наша тарелочка — и не с другой планеты?
— Как — земная? Ничего подобного! Это вы так говорите, вы не знаете…
— Успокойтесь, мои милые, знаю, все знаю, потому что эту ленту придумал я. Послушайте, как это было…
…По преданию, древнегреческий философ и математик Пифагор, живший за пятьсот лет до нашей эры, однажды был несказанно поражен. В перезвоне молотов, что доносился из кузницы, философ уловил точные музыкальные соотношение интервалов: октава, квинта, кварта.
Взвесив молотки, Пифагор обнаружил, что их вес равнялась соответственно половине, двум третям и трем четвертям веса тяжелого молота. Великий мыслитель и не догадывался, что найденное им соотношение, немного уточненное, будет положено в основу теории музыки.
Нечто подобное случилось и со мной. Началось это давно, еще в студенческие годы. Я жил в одной комнате со своим другом. Тогда он был начинающим писателем, сейчас — автор многих известных во всем мире книг.
И Петр Семенович назвал фамилию нашего выдающегося современного писателя.
— Так вот он, бывало, сидит за своей машинкой часами, выстукивает, и то засмеется от удовольствия, то хмурится, то что-то шепчет сам себе, а то и сердито, недовольно порвет на мелкие кусочки все написанное.
Автор книги, как известно, живет в каждом из своих героев, отдает им часть своих чувств, переживаний, какую-то часть своей жизни. И невольно, согласно своим чувствам, согласно тому, о чем писал мой друг, он то сильнее, то слабее нажимал на клавиши машинки. От этого звуки были разные — громче и тише. И каждое слово получало свое особое звучание: короткое слово — короткое звучание, длинное — длинное.
