— Увы, — сказал ученый, — осталось тайной, почему неизвестный гений избрал для своего опыта эту нежную девушку? Или ему так приказали? Кому она мешала там, в той жизни? Сама Ярославна об этом ничего не знает, твердит только — насколько я понимаю ее древнерусскую речь, — что вчера легла спать дома, в Киеве, а проснулась здесь, в неизвестной стране, среди чужих людей. Сначала плакала, потом привыкла, полюбила нас… Которого Ярослава это дочь? Или Ярослава Мудрого, или какого другого? А что она знатного рода — нет сомнения. Драгоценности видели на ней? А одежду — это уже мы заказали ей по старинным рисункам. Возможно, ученые…
Выстрел рассек тишину, и мелкие осколки ее рассыпались с глухим грохотом в горах. В комнату ворвался испуганный Галиев.
— Ай-ай! Белый! Белый!
Я выбежал на веранду. Сквозь листья винограда видно было, как серые фигуры перебегали между глыбами камней, приближаясь к дому. Я толкнул Галиева в противоположный конец веранды, прошептал:
— Изо всех сил к нашим!
Иван залег возле скалы за грубо вытесанным каменным столбом. Я притаился под виноградником. Надо любой ценой — любой ценой! — выстоять до прихода наших. Галиев домчит быстро… Он как птица… Он в этих горах, как дома. Серые шинели приближались…
Рядом зашуршали листья, я выстрелил и словно подал сигнал: поднялась бешеная стрельба. Мне обожгло ногу выше колена. И в тот же миг сзади навалились, прижали лицом к мокрой гальке, стянули руки, больно выворачивая их назад. Краешком глаза мне было видно, как Иван, прижавшись спиной к каменному столбу, размахивал тяжелой кобурой маузера, не подпуская никого к себе. Двое подползали к нему со стороны моря, заходя в тыл. Я успел крикнуть:
— Берегись!
Тяжелый солдатский сапог, словно молот, ударил меня в голову…
Я разлепил набухшие веки. Перед глазами роились черные и зеленые круги. Во рту было солено. Выплюнул кровь, поднял голову. Иван стоял на том же месте, как дуб, которому сломали все ветви, а он возвышается, непреклонный и все еще живой, непокоренный. Руки прикручены к столбу. Из разбитой губы на рваную шинель капала кровь. Я с надеждой взглянул на горы — не видно наших?
Солдаты вытолкнули во двор Степановну и Ярославну. На шее девушки уже не было золотых монет. Ярославна медленно обвела нас ясным взглядом. Даже солдатня остолбенела и выпучила глаза на удивительную красоту. Один, плюгавый такой, осмотрел ее с головы до ног и что-то сказал, гнусно подмигивая другим. Те захихикали. Иван рванулся так, что едва не повлек за собой столб.
Ярославна, видимо, не поняла сказанное, но почувствовала смысл. Она побледнела, подняла голову и гордо посмотрела на солдат. Ясные глаза ее омрачились.
Подошел офицер, пожилой, с длинным холеным лицом. Рукой в грязной перчатке взял девушку за подбородок.
— Красных прячешь, девочка?
Я то и дело бросал взгляды на горы — мне показалось, что за камнями мелькнули фигуры бойцов. Сердце мое бешено колотилось, распухшие губы шептали: "Братцы! Быстрее! Быстрее!".
Держась руками за стены, на веранду вышел профессор. Он хватал посиневшими губами воздух. Наконец прохрипел:
— Господа… господа… стойте… Не трогайте девушку… Ярославна… Ярославна… ожила… сотни лет анабиоза… Господа… Для науки… Ярославна…
Ученый протянул слабую руку, словно хотел ею защитить девушку. Ярославна резко крутанула головой, освободила лицо — на нем осталась красная точка от офицерских пальцев — вбежала на веранду в осторожно поддержала больного. Офицер небрежно кивнул головой. Солдаты грубо оттолкнули Ярославну, схватили старика за руки. Профессор Лавров вдруг выпрямился и раздельно, гневно сказал офицеру:
— Позвольте сказать вам… Вы — мерзавец. Да, да! Вы… мерзавец!
И обессилено уронил седую голову на грудь. Солдаты отпустили его, и ученый покатился с крыльца на землю. Ярославна вновь метнулась к нему, глаза ее были полны слез.
Офицер отвернулся.
— Гнездо сжечь! Эту… забрать с собой. А вот с ними…
Он подошел к Ивану, насмешливо скривил тонкие, розовые, как у ребенка, губы.
— То-ва-ри-ща-ми… поговорим серьезно.
Я приподнял, сколько смог, голову, и сбивчиво заговорил, торопясь, потому что боялся, что мне не дадут сказать:
— Нас можете расстрелять, делайте что угодно. Но не трогайте девушку. Профессор Лавров оживил ее. Она была мертва. Спала. Много лет. И не жгите дом. Там все записи. Приборы. Профессор — крупный ученый. Это слава России.
Офицер даже не взглянул в мою сторону.
Из окон дома заклубился дым. Степановна зарыдала, ломая руки.
Иван прикрикнул на меня:
— Кого ты просишь?! Кого?! Разве не видишь — это труп! От него мертвечиной пахнет, и черви давно уже высосали его прогнившее нутро!
Офицер неожиданно плаксиво закричал:
— Россия! Где Россия? Нет! Погибла! И это вы ее погубили, бандиты, голодранцы, бездельники! И вы думаете, что я пожалею бумажки какого-то сумасшедшего и его девку? Ненавижу вас! Не-на-ви-жу!
В эту секунду Ярославна подбежала к Ивану. Лицо ее было залито слезами. Горько всхлипывая, она что-то быстро говорила, пытаясь развязать его, распутать веревку. Солдат схватил ее за руку и потащил. Ярославна сопротивлялась, цеплялась второй рукой за Ивана.
И тут случилось невероятное: Иван разорвал путы. Пнул ногой солдата в живот. Выхватив у него винтовку, хряпнул прикладом второго. Все оцепенели. Офицер пятясь, лихорадочно дергал кобуру, а Иван надвигался на него, страшный в своей ярости. И неистово ревел:
— Бей сволочь! Бей!
Я в бессилии дергался, не имея возможности броситься ему на помощь, и тоже кричал:
— Лупи гадов! Кончай!
Иван уже занес винтовку над головой офицера… Выстрелы в упор остановили моего друга. Ярославна закрыла уши руками, вздрагивая всем телом, и огромными от ужаса глазами смотрела на офицера, на его револьвер.
Иван поколебался и медленно, словно в раздумье, осел на вымытый морем до блеска берег. С шипением накатилась волна и смыла кровь с простреленного тела. Ярославна упала на колени возле Ивана, поднимала его тяжелую чубатую голову, что-то нежно говорила. Может просила открыть соколиные глаза, улыбнуться, произнести слово…
Стиснув зубы, я барахтался, напрягал мышцы — веревки врезались в тело до костей. Неужели Галиев не добежал? Еще можно спасти Ярославну. Еще можно погасить пожар.
Ярославна поднялась и, словно лунатик, сделала шаг-другой к офицеру. Лицо ее было белое-белое, как лепестки лилии, а глаза… Жутко было смотреть в эти глаза, полные невыразимого горя и отчаяния, гнева и ненависти. Один из солдат испуганно перекрестился. А она этими страшными глазами взглянула в лицо офицеру. Он не выдержал и поспешно закрылся рукой, словно обожгла его не взглядом, а жаром.
