– Интересная у тебя профессия, Крис, — сказал он не без зависти.
Крис вздохнул:
– Кому как. Мне уже нет.
– Кокетничаешь.
– С какой стати? Все исчерпано. Я уже о другом думаю.
– О чем?
Крис ответил не сразу, словно сомневался, сказать или не говорить.
– Как ты относишься к спиритизму? — вдруг спросил он.
Вадим даже не понял, шутит ли Крис или нет, настолько неожиданным и нелепым показался ему этот вопрос.
– Не моргай, — насмешливо уточнил Крис. — Именно к спиритизму. Ты не ослышался.
– Как Энгельс, — пожал плечами Вадим. — Могу процитировать.
– Не надо. Самое дикое из всех суеверий, помню. И многое другое помню. Шарлатанство, жульнические комбинации медиумов, даже промышленность для обмана доверчивых дурачков — надувные гости из загробного мира и вертящиеся блюдца. «Плоды просвещения» я тоже читал. Но задавал ли ты себе вопрос, почему спиритизмом увлекались и кое-какие серьезные люди? Крукс, например. В свое время крупный ученый-физик.
– Мало ли было деистов и мистиков в тогдашней науке? Ты еще средневековье вспомни.
– Крукс не средневековье. И Конан-Дойл не средневековье. Не крупный, но довольно рациональный писатель. А столы вертел. Почему?
– А ты не переутомился? — осторожно спросил Вадим. — От навязчивых идей избавляются сейчас легко и быстро. Один сеанс энцефалогена.
Крис не ответил, вернее, ответил чуть позже и не по существу. Он поиграл пальцами на пульте хранилища, набрал нужный индекс, и где-то в соседнем зале искомый кристаллик записи автоматически подключился к звуковоспроизводящей сети.
– Прослушай внимательно, — сказал Крис, — это запись спиритического сеанса у князя Вадбольского в Санкт-Петербурге в 1901 году. Кстати говоря, запись отличная, чистота ноль девять. А тебе, наверно, будет особенно интересно то, что среди участников несколько артистов императорских театров. Да и медиум тоже корифей, хотя и не из крупных, — актер Александринки Фибих. У спиритов он, между прочим, знаменитость да и вообще личность по тем временам примечательная. Лет пять до этого убил из ревности свою жену и был оправдан судом присяжных. А жена — артистка того же театра Карелина-Бельская. О ней что-то в истории есть. Помнишь, наверное. Да ты не кривись, все проверено. Сам декодировал.
Он включил звук, и в комнату словно издалека донеслись голоса и смех. Сначала едва слышные, почти неразличимые, они звучали все ближе и громче, как будто вместе с ними входили люди, смеясь и переговариваясь. Не прошло и полминуты, как Вадим уже отчетливо различал в этой разноголосице:
– Пожалуйста, пожалуйста, господа, располагайтесь.
– Ой, как много свечей! Даже семисвечник.
– Как в церкви.
И укоризненный шепот:
– Не надо таких сравнений, Люба.
Люди, должно быть, расходились по комнате: голоса звучали уже отовсюду.
– За этот стол, господа. Прошу.
– Я не вижу блюдечка, ваше сиятельство.
– Сегодня без блюдечка.
– Значит, что-нибудь особенное, да?
– Неужели общение душ?
– Ой!
А из угла комнаты осторожным, откровенно насмешливым шепотком:
– Чудит его сиятельство. Ты веришь?
– Тес… все-таки меценат.
– А ужин будет?
Снова чей-то голос из-за стола:
– А где же Фибих? Аркадий Львович!
– Я здесь, господа.
– Вы остаетесь на том диване? Так далеко?
– Должна быть дистанция, господа. Между миром живым и миром загробным.
Бархатный голос модулировал, играл интонациями.
– А можно не тушить свечи? Я боюсь.
– Ни в коем случае. Оставьте только одну свечу. И где-нибудь в углу, подальше.
Барственный, хозяйский голос из-за стола:
– Ваше слово — закон, Аркадий Львович. Я сейчас позвоню дворецкому.
– Зачем, ваше сиятельство? Мы сами. Мигом.
– Туши, Родион.
Шаги по комнате. Стук каблучков. Визг.
– Ай! Палец обожгла.
– Сядьте, шалунья.
И снова модулирующие интонации избалованного вниманием гостя:
– Руки на стол, господа. Цепь. Не разомкните ее, пока я в трансе. И тишина. Я засыпаю быстро… минуту, две… Когда почувствуете чье-то присутствие в комнате, можете спрашивать. И еще: попрошу не шутить. Неверие нарушает трансцендентальную связь. Так к делу, господа… Начинаем.
В наступившей тишине слышалось чье-то покашливание, поскрипывали стулья, кто-то астматически тяжело дышал. С закрытыми глазами Вадим представлял себе хозяина с седой эспаньолкой и блудливым взглядом, его гостей — артистов со следами грима на лицах, не очень тщательно стертого после спектакля, и медиума с уже заметной синевой на впалых щеках и дергающимся ртом неврастеника. Он даже угадывал, где сидит этот великосветский плут и где стоит единственная непогашенная свеча.
– Не жмите так руку… больно, — услышал он подавленный женский шепот.
– Тише!
И вновь покашливающая, поскрипывающая тишина.
– Зачем тебе эта петрушка? — спросил Вадим.
– Погоди, — предупредил Крис. — Слушай.
И тотчас же вслед за ним как будто ничем не отделенная реплика князя:
– Я чувствую чье-то присутствие. Он среди нас.
– Кто, кто?
– Ой!
– Тише!
Сквозь тишину еще один голос, явно женский, но приглушенный, словно что-то его экранировало, тушило его:
– Где я?
– Вы у меня в гостях. Я князь Вадбольский.
Глуховатый женский голос отвечал в той же однотонной, мертвой манере:
– Мой князенька… такой добряк. Никогда не сердится… Прощает даже мое увлечение Зиги… А на рождение… подарил мне такой чудесный кулон… Агат с бриллиантами. И Аркадий даже не разгневался…
И сейчас же за столом чей-то взволнованный тихий шепот:
– Ей-богу, я ее знаю!
– Катрин!
– Она помнит вас, ваше сиятельство.
– Господи боже мой, как страшно…
– Екатерина Петровна, здесь все ваши друзья…
Снова глухой, однотонный голос:
– Разве у меня есть друзья? Меня все, все ненавидят… Все нашептывают Аркадию. Обо мне и о Зиги…
И опять шепот за столом:
– Кто это Зиги?
– Сигизмунд, не знаешь разве?
– Какой Сигизмунд?
– Корнет Вишневецкий, балда! Из-за него ее и зарезали.
– Кто, Аркадий?
– А кто же? Я, по-твоему?
– Тише! Она опять говорит. Слышите?
– …вчера Аркадий нас видел на Невском. На лихаче. Зиги встал, чтобы поправить полость, и я узнала Аркадия… Он стоял у елисеевской витрины… Вы ему не говорите, о князе он не знает. И Зиги не знает… Он, глупенький, даже не догадывается, что мы с князем весной уезжаем в Виши…
