Юлий Михайлович свернул на бульвар и остановился у ворот школы. Я подошел поближе и уселся на скамейку рядом со старушками.
К Юлию Михайловичу спешили два мальчика. Один из них размахивал каким-то предметом. Мальчики наперебой заговорили; - Я сделал модель, как вы говорили,- ух, здорово!
- А сегодня мы пойдем на рыбалку?
- Витька разозлился, он у нас считался первым конструктором.
Я увидел, как засияли глаза Юлия Михайловича, поднялся и постарался уйти незамеченным.
"Дети,- думал я.- Глина, из которой можно все вылепить.
Благодатная почва для новых замыслов, новых идей... Единственное, что хоть в какой-то мере оправдывает смерть и высвобождение места для нового... Он нашел то, что ему нужно. Нашел непредвзятых друзей..."
Через два дня Юлий Михайлович принес мне расчеты и чертежи.
- Проверьте,- сказал он,- и можно передавать в экспериментальную лабораторию.
- У нас не остается времени для проверки,- заметил я.
Впервые он возразил, насупившись:
- Но если там есть ошибка, для создания нескольких моделей понадобится еще больше времени.
Я не мог не согласиться с ним, хотя был уверен, что ошибки быть не может.
Мы проверяли его расчеты больше для формы. И когда Семен Александрович воскликнул: "Ей-богу, тут ошибка, и существенная!" - мы отнеслись к этому более чем скептически. Но вот Семен Александрович вместе с Григорием Гурьевичем проверил расчеты еще раз, их лица стали похожи одно на другое, они буквально расплывались в радостных улыбках.
- Тут ошибка,-торжественно сказал Григорий Гурьевич, обнимая за плечи Семена Александровича.
- Чему же вы радуетесь? - спросил я, все еще не ве-ря в ошибку. Григорий Гурьевич словно и не слышал моего вопроса.
- Наш сигомчик не учел элементарной вещи. Но, чтобы ее учесть, надо быть настоящим человеком, а не си-гомом.
Я взглянул на лист и сраэу же наткнулся на ошибку. Юлий Михайлович предусмотрел такие виражи и перегрузки, которых никакой человеческий организм не выдержит. Ради этого он пожертвовал скоростью на взлете. Я отвел взгляд от чертежей и напротив, в стекле шкафа, увидел свое отражение. Моя физиономия расплывалась точно так же, как лица моих коллег. Я поспешно подавил улыбку, стараясь думать о том, что теперь мы можем опоздать с выполнением заказа. Но даже это плохо помогало.
- Юлия Михайловича ко мне! - сказал я своей секретарше.
Он вошел, слегка согнувшись и сутулясь, будто пытался стать меньше. И походка у него в последнее время выработалась какая-то робкая.
Казалось, что он постоянно боится кого-то ненароком ушибить.
Я попросил его присесть и впервые без боязни посмотрел прямо в его глаза. Сегодня мне не казалось, что он видит меня насквозь, и мне не надо было прилагать усилий, чтобы относиться к нему дружелюбно. Может быть, все дело было в том, что я не чувствовал пропасти, разделяющей нас: она сузилась как раз на расстояние его ошибки.
- Вам придется еще поработать над последним заданием,- сказал я, сдерживая торжество.
- А в чем дело? - Он чуть опустил голову, и мне стал лучше виден его мощный лоб, на котором никогда не собирались морщины.
- Видите ли... Только не огорчайтесь. Вы допустили существенную ошибку. Сейчас я объясню вам подробно, и мы вместе подумаем, как ее устранить.
Я неторопливо разложил на столе чертежи. Я не мог отказать себе в удовольствии прочесть ему небольшую лекцию о строении человеческого организма и высказать несколько простых истин, которые мы, люди, поняли уже давно.
- Техника должна служить человеку, а не человек приспособляться к технике,- говорил я.- Это главное, что должен помнить всякий конструктор...
Он благодарно кивал головой, повторяя мои слова. Прощаясь, я без всякого насилия над собой крепко пожал ему руку и пожелал успеха.
Весть об ошибке Юлия Михайловича молниеносно распространилась по всему отделу. Отношение к нему резко изменилось. Таяла отчужденность и настороженность, кто-то даже назвал его просто по имени - Юлий. И он улыбался новым друзьям широченной улыбкой, смущенно разводил руками, когда речь заходила о стратоплане, словно заранее извиняясь за те ошибки, которые возможны в будущем.
Дальше всех в своих симпатиях зашел Григорий Гурьевич.
Он пригласил сигома на свой день рождения.
Юлий Михайлович в тот вечер был очарователен. Он танцевал строго поочередно со всеми женщинами, пришедшими в гости, в том числе и с бабушками, и с восьмиклассницей Тасей. Он рассказал несколько анекдотов и выпил две бутылки алычовой настойки, причем даже немного захмелел. Он проиграл мне две партии в шахматы и сумел отыграть только одну. В общем, он был человеком - ни больше и ни меньше.
Всю дорогу домой мы с Лидой говорили о Юлии Михайловиче и пришли к единодушному выводу, что он довольно симпатичный.
А на второй день Юлий Михайлович явился ко мне в кабинет за советом, как лучше расположить надувные подушки сиденья. Конечно, я не жалел времени для объяснений. Мы вместе набросали чертежик, а когда он ушел, я вспомнил, что забыл указать ему, где спрятать рычаги, и направился к его столу.
Заметив меня, Юлий Михайлович отчего-то смутился, попытался спрятать какой-то лист. Но сделал это неуклюже, и лист упал на пол.
Юлий Михайлович забормотал:
- Я делал наброски сиденья перед тем, как идти к вам. Наши мысли совпали.
Но я не зря считался когда-то лучшим конструктором КБ и, естественно, с первого взгляда сумел отличить на-бросок от законченного чертежа.
- Пойдемте, нам надо поговорить,- сказал я, и он послушно пошел за мной.
Я пропустил его вперед и плотно закрыл за собой дверь кабинета. Посмотрел на его большие руки, беспомощно опустившиеся на спинку кресла.
- Вы совершили ошибку.
- Да, да, вы мне уже объяснили ее,- согласился он.
- Нет, не в чертежах. Вы недооценили людей. Он хотел возразить, но я опередил его:
- Мы бы все равно раньше или позже догадались, что ваша ошибка в чертежах - игра.
В его глазах появилась такая тоска, что я невольно произнес:
- Понимаю, вам одиноко среди нас, и не вы виноваты в своем одиночестве.."
Я спохватился: ведь как-никак каждый руководитель должен не просто сочувствовать, а советовать, подсказывать, направлять.
И я сказал:
- Ложь - не выход. И вы забыли о дисциплине, о дисциплине настоящей, внутренней...
Я знал, что говорю не то, но нужных слов не было, а молчания я боялся. Потому что тогда пришлось бы поду-мать обо всем, чего я не мог ему высказать; о причинах неприязни, о своих товарищах и о себе, о незаслуженных премиях и так называемом "авторитете руководителя", о том, что я увидел тогда возле школы.
- Вы правы,- сказал он.- В главном вы правы. Это оскорбительно. Но скажите, где искать выход? Что мне надо сделать для того, чтобы стать таким, как другие? Чтобы преодолеть неприязнь?
