Огонек исчез, и тут выяснилось - комната залита серым сумеречным светом. Летягин вначале обрадовался, что будет видеть во мраке, как кот, но то, что новое освещение не давало тени, его несколько насторожило. Он поднес руку к обоям - никакого эффекта. Занервничав, он пнул стену ногой, и стена упала. Вернее было бы сказать, что коробка комнаты вдруг раскрылась, развернулась в одну плоскость. А другие комнаты, коридоры, лестничные площадки уже преобразились в ровную поверхность. Все неживое стало просто поверхностью, а живое...
Люди лопались, как перезревшие сливы, выворачивались и становились яйцевидными телами. Эти овоиды лежали неподвижно или катились по разным траекториям, словно гонимые сильным ветром. Они были пронизаны множеством темно-красных прожилок потолще и потоньше, поэтому еще смахивали на искусно подстриженные кусты. Летягин, как моряк, умел пристально вглядываться вдаль, и сейчас он не мог не заметить, что линия горизонта очень тесная, доступна для обозрения лишь небольшая часть звездного неба. А потом он увидел: имеется и вторая линия горизонта - ближе к центру круга земного - там поверхность уходила во тьму, вернее, в матово-черную бездну. Наконец, Летягин ощутил - есть наклон и кривизна у поверхности - и тогда наблюдаемая картина стала напоминать ему воронку. Он проследил, что большая часть бедолаг-овоидов катится не куда-нибудь, а в преисподнюю давящую чернотой горловину воронки.
Не только Летягину - любому на его месте стало бы неуютно. Он, стараясь дышать глубже, опустился на четвереньки и встретился со своим отражением плоское тело на четырех изогнутых лапах, вместо шеи - бугор, сплющенная голова и "морда лица" с зубастой смертельной улыбкой. От отвращения Летягин упал на живот и увидел существо безглазое, безмордое, с телом, как отрубленный язык, с каким-то отверстием впереди и отверстием сзади.
"Нравится? - поинтересовался кто-то. - Вот каким значительным ты можешь быть". Послышался другой голос: "С такими внешними данными грех жаловаться... А вот твои старшие братчики шныряют". Действительно, вокруг овоидов оживленно сновали, сокращаясь и растягиваясь, безмордые твари, не то личинки, не то пиявки. Улучив момент, они прилипали своими отверстиями к овоидам и, понежившись тесным общением, пускали их катиться дальше в пределах отведенного круга, но уже в изрядно отощавшем виде. Летягин поискал того, кто еще мог отразиться в зеркале, и понял, что, кроме него, больше некому. Новый облик настолько противоречил с сидевшим где-то глубоко в нем представлением об образе и подобии, что вызвал страшный приступ тошноты. Летягина рвануло изнутри, выворачивая наизнанку...
Он очнулся, когда бледный солнечный луч осторожно коснулся его век. Сел. Смотреть на себя не стоило. И так все ясно. Всю ночь пролежал на полу. Хорошо хоть не обмочился...
Поднялся тяжело, как пень, поддетый зубом экскаватора, и вступил грозным шагом на кухню, где хранились товары первой необходимости, не нуждающиеся ни в какой кулинарной обработке. Обычно он заглатывал их механически, до чувства легкой дурноты. Оторвал кусок от постылой колбасы и попытался съесть его. Раз - и ничего. Раз-два-три. И не получилось. Все потуги были напрасными. Кусок не лез в горло. А голод становился больше. Хотелось чего-то такого, чего не было вокруг. Летягин в изнеможении привалился к стене. Ну не мог он за одну ночь превратиться в какого-то проклятого кришнаита-вегетарианца или подозрительного йога-сыроядца. Сейчас он выйдет на улицу, где кислород, озон, и там все пройдет.
На улице, действительно, немного полегчало. Он шел и ровно ничем не отличался от остальных людей. Вначале. Потом, правда, остановился и, на собственное удивление, прилип к витрине мясного отдела магазина, в которой, естественно, не было никакого мяса, а вместо того картинки. Очертания и названия кусков мяса мало соответствовали направлению критического реализма и уж тем более цвет - фальшиво бодренький, красный-красный. Но именно он и привлек внимание Летягина...
Мыслеобразы стали обволакивать его, образуя панорамный кинозал на одну персону. Летягин увидел заколотого тельца. Из глубины булькающей, как наваристый борщ, мглы вылетали и лопались пузыри, открывая грубые ноздри, ощеренные пасти, низкие морщинистые и срезанные дегенеративные подбородки. Рожи изо всех своих подлых сил лезли к тельцу. Бодая друг друга, скуля от нетерпения, припадали к ране и ручейку, жадно хлебали и - утончались, светлели. Вырисовывались изящно очерченные носы и подбородки, гладкие лица, узкие алые губы. Летягин почувствовал, что некой частью и он находился там, в видении. Это было подобно включению штепселя в розетку. Он на одно мгновение поддался порыву, всего на одно мгновение, и...
Раздался звон, витрина разлетелась стеклянными брызгами.
- Давно пьешь? - спросил его в отделении лейтенант Батищев.
- Это какое-то недоразумение, я - Летягин Георгий Тимофеевич, никогда у вас, так сказать, на учете не стоял.
- Вот это и плохо, вот это упущение с нашей стороны, - оживился лейтенант. - Взяли бы мы тебя на контроль раньше, сегодня бы ты не пытался у нас витрину разбить и, может, вообще находился в другом месте - Постой! Летягин, говоришь тебя зовут...
Медленно, но верно закрутились колеса, и телега лейтенантской памяти проследовала до остановок под названием "Потыкин" и "Дубилова". Так, Летягин, потыкинский дружок, плохой квартиросъемщик, вредящий соседке миленькой пампушке Дубиловой...
- А чем был вызван ваш визит к Потыкину десятого сентября накануне его смерти? Неурегулированными денежными спорами? Поссорились ли вы в тот вечер?
Летягин испугался. Он пугался, пугался и вдруг понял, что пугаться дальше некуда. Страшно захотелось, чтобы жирный боров лейтенант лежал полуживой тушей, как привидевшийся в витрине телец.
- Вы очень тонко ведете следствие, - внезапно заявил Летягин. - Это у вас, конечно, прирожденное. Как жаль, что ничего уголовного я не содеял и не могу дать проявиться вашему таланту в полной мере...
Летягин говорил и удивлялся: откуда в нем способности к лести и вранью? Порой он не находил новых фраз и повторял старые, но лейтенант только кивал, а потом и кивать перестал, а клюнул носом и замер. Летягин уже растерялся, гипнотический дар и поэзия заклинаний никогда не числились за ним, скорее, наоборот.
"Учтите, товарищ угомонился ненадолго, но если сотворить, что велит ваша совесть, то он сделается тихий и послушный, - сказал издалека, а может, изнутри, очень резонный голос. - И вокруг никого. Отличный момент".
"Цапай мента, цапай, пока не поздно", - возник еще один собеседник, весьма истеричный и злой.
"Кто вы?" - простодушно спросил Летягин.
