– Э, уважаемые, – слышится из-под станционного навеса грубый голос охранника. – Сюда идите.
Железнодорожная стража – народ суровый и дисциплинированный. На любой случай, на любой чих и пук у них есть инструкция, формуляр или статья устава. Шутить с ними категорически не рекомендуется.
На рукаве стражника, который заметил нас, бело-красная повязка дежурного по станции. В сторонке, привалившись спинами к колонне, скучают еще двое, но из-под черных фуражек на нас внимательно и оценивающе смотрят колючие глаза.
Я придаю лицу как можно более сонное выражение, даже рот приоткрываю, словно умственно-отсталый. Пусть Костыль один отдувается, раз так любит руководить и командовать.
– Кто такие? Документы, пожалуйста. – Стражник на всякий случай сдвигает набок шестизарядный дробовик-полуавтомат. Двое других отделяются от колонны, занимают позиции по сторонам от старшего. У них одинаковая для всех паровозников черная форма, только в петлицах скрещенные сабли – эмблемы отрядов железнодорожной стражи.
Костыль показывает бумаги, демонстрирует запястье, потом то же самое приходится делать и мне. За зданием станции грохочут локомобили с солью, ветер гонит вдоль путей белесую пыль.
– Вы на территории железной дороги. Оружие нужно опечатать, – сообщает стражник. – Пойдемте.
Он заводит нас в пикет. Небольшая комната вся пропахла сургучом. Такой же запах стоял в почтовом отделении в деревне у бабушки, куда я ездил пацаном на лето. Это странно – на Земле сургуч делают из шеллака, смолистой массы, выделяемой какими-то тропическими червями, а в Центруме – из смолы горной сосны. Вот ведь: материалы разные, а запах один.
Лысый старичок в кожаной тужурке проворно оплетает шпагатом спусковые крючки и рукоятки наших стволов, лепит сургучные печати.
– Там что? – кивает на контейнер стражник.
– Инвентарь для чистки масляных фонарей, – не моргнув глазом отвечает Костыль. – Везем заказчику в Тангол.
– Опечатать, – машет рукой стражник.
Старичок растягивает в понимающей улыбке фиолетовые губы, вешает печать и на контейнер.
Выходим на улицу.
– Надеюсь, вы знаете, что любое нарушение правил поведения на территории железной дороги, а также внутри подвижного состава карается смертью? – гудит стражник, глядя поверх наших голов.
– Конечно, – кивает Костыль.
– Касса там. – Стражник возвращает документы. – Тангольский экспресс прибудет через полтора часа. Желаю приятной поездки.
Когда он уходит, я облегченно вздыхаю:
– Уф. Кажется, пронесло.
– Никакого повода для беспокойства не было, – спокойно говорит Костыль. – С паровозниками проблем не возникает никогда.
– Я все же предпочитаю ножками.
– Иди, – без улыбки кивает на север Костыль. – Тут почти тысяча километров до Тангола. Через месяц дойдешь.
Молчу. Он прав, конечно. Собственно, моя реплика была продиктована эмоциями, все остальное не важно.
Купив билеты, остаток времени дремлем на жестких скамейках в крохотном зальчике ожидания. Спустя полчаса даже тут губы начинает щипать от соли, мельчайшие частицы которой взвешены в воздухе. Ума не приложу, как они тут живут?
Олег кружился в бурлящем водовороте, словно щепка, подхваченная горным потоком. Ему было весело, тело наполняла удивительная легкость, казалось, что он может делать с ним все, что угодно, – кувыркаться, изгибаться, подобно змее, завязываться в узел, парить в толще воды, уходить в таинственную глубину, разгоняться и внезапно останавливаться у самого дна, вызывая на нем завихрения ила и песка.
Воду пронзали солнечные лучи, в них, как пылинки, вспыхивали крохотные рыбки, разноцветные, яркие, необычайно веселые. Они кружились в хороводе, образовывали концентрические окружности, узоры, быстро меняющие форму и очертания.
Потом вода почему-то потемнела, словно у солнца убавили яркость. Рыбки слились в одно целое, в некую субстанцию, сплющившуюся в блин, образовавший улыбающуюся обезьянью мордочку. Олег засмеялся и вдруг вспомнил, что он находится глубоко под водой.
Острый ужас пронзил мозг, тело мгновенно стало тряпочным. Инстинктивно пытаясь вдохнуть, Сотников задергался, взбивая воду руками и ногами. Угасающим сознанием он понимал, что всплыть с такой глубины не удастся, что он попросту не успеет и захлебнется, что все эти телодвижения зря, все, конец, вот она, смерть. Однако весь остальной организм был не согласен с мозгом и продолжал бороться, медленно выталкивая себя наверх, к свету, к воздуху, к жизни.
У Олега помутнело в глазах, грудь резало болью от воды, хлынувшей в легкие, и почему-то дико хотелось в туалет. Странным образом это желание вдруг перекрыло все прочие. Вместо борьбы за жизнь Сотников начал бороться с собственным мочевым пузырем. Вдобавок его почему-то стало мутить, как в автомобиле, едущем по кочковатой дороге с резкими остановками.
«Сейчас я обмочусь и захлебнусь рвотой, – возникла в искрящейся мгле одинокая, но рациональная мысль. – И на моей могиле напишут: «Жил грешно, умер смешно». Или стоп, так уже где-то писали… Кому-то… А-а-а…»
Олег закашлялся, свесился с кровати, и его вырвало. В нос ударил отвратительный запах водки, перемешанный с колбасно-салатной вонью. В голове взорвалась термитная бомба, и раскаленный обруч стянул виски. С трудом втянув в себя ставший невероятно тягучим, практически твердым воздух, Сотников сполз с кровати, стараясь не испачкаться, и обнаружил, что на нем нет никакой одежды. Вообще.
Комната, в которой он спал, была совершенно незнакомой. Через зашторенные занавески светило солнце, на тумбочке у окна стояли цветы в вазе. Олег готов был поклясться, что никогда не был здесь раньше. На глаза попалась фотография – три девицы под окном заморского отеля, сбоку пальмы, слева бассейн. Кривые золоченые буквы по краю фотографии слились в слова: «Ликусик, с Днем рожденья! Счастья, удачливой удачки и всего-всего. Этим летом будет круче, чем тем летом! Ленусик, Натусик».
– Ликусик… – произнес Олег и вздрогнул от звука собственного голоса, рычащего, словно отсыревший динамик в автомагнитоле. В памяти всплыло ангельское личико в обрамлении иссиня-черных густых волос. Лика… Ангел Лика… Брудершафт, пушистая кофточка…
Голова гудела от боли, удары сердца отдавались в ней словно набат – бом, бом, бом…
– Хос-с-споди, что ж я так напился-то, – беззвучно выдохнул Олег, обернулся на кровать, но не сумел удержать равновесия. Его повело, перед глазами мелькнула круглая люстра под потолком.
Грудь, и без того немилосердно горевшая, взорвалась вспышкой боли, словно ее прижгли раскаленным железом.
