Руфус был уже в домике, когда прилетела Друзилла. Он любил Анастрагон, поскольку здесь хранилась его коллекция игрушечных солдатиков, самая большая в Галактике. Друзилла застала его на кухне, где Руфус восстанавливал на полу картину битвы при Ватерлоо.
Командующий Руфус представлял собой типичный продукт антигонского военного колледжа. Он был храбрым, преданным, бесхитростным и, пожалуй, чуточку туповатым. Внимание командующего к мелочам было хорошо известно солдатам, которые его обожали. Они любили повторять, что Руфус способен обнаружить пыль даже на кончике палимпара. А среди офицеров гуляла дежурная шутка, что Руфус даже в пылу любовного экстаза не перестает думать о триолатрии и ее взаимосвязи с полевым и тыловым обеспечением.
Руфус мастерски играл в спортивные игры и был настоящим асом кри-алака, старинной глормийской игры с тремя мячами, дубинкой и маленькой зеленой сетью. В общем, он казался человеком простым и предсказуемым.
— Привет, дорогой, — промолвила Друзилла, скинув с головы горностаевый капюшон.
— Ага, — сказал Руфус, увлеченный построением армии маршала Нея. Руфус не обращал никакого внимания на Друзиллу, когда они оставались наедине, и это ее возбуждало.
— Ты меня любишь? — спросила Друзилла.
— Ты знаешь, что да, — ответил Руфус.
— Но ты никогда мне этого не говорил.
— Ну, значит, теперь говорю.
— Что говоришь?
— Ты сама знаешь что.
— Нет, скажи мне.
— Черт побери, Друзилла, я люблю тебя. И прекрати ко мне цепляться, слышишь!
— Ладно, сегодня больше не буду, — сказала Друзилла, наливая себе в фужер зеленое с пурпурным отливом вино из Мендосино.
— Что ты хотела со мной обсудить? — спросил Руфус. — Твоя просьба о встрече смахивала по тону на приказ.
— Дело действительно срочное, — сказала Друзилла. — Буду говорить без обиняков. Как ты смотришь на то, чтобы предать Драмокла?
— Предать Драмокла? — Руфус издал неуверенный смешок. — Чертовски странное предложение из уст его любимой дочери, адресованное его лучшему другу Ты вечно твердишь мне, что я не понимаю юмора. Это шутка?
— К сожалению, нет. Я предлагаю это на полном серьезе как единственное средство спасти Драмокла, да и всех нас, от гибели в межпланетной войне. Будь он сейчас в здравом уме, Драмокл и сам бы согласился, что в подобных обстоятельствах предательство оправданно.
— Но мы же не можем спросить его об этом? — поинтересовался Руфус, наматывая ус на палец.
— Конечно, нет. Будь он в здравом рассудке, нам и спрашивать бы не пришлось.
Внутреннее смятение Руфуса выразилось в том, что он рассеянно взял за голову Веллингтона и утопил его в Ла-Манше. Дернув себя пребольно за ус, Руфус сказал:
— Некрасиво это будет выглядеть, дорогая моя.
— Я проконсультировалась с мистером Дойлем, твоим специалистом по связям с общественностью Он заверил, что в случае необходимости сумеет сделать так, чтобы население Местных планет воспринимало тебя как спасителя, а не предателя.
— У Брута тоже были самые благородные побуждения, когда он присоединился к заговору против Юлия Цезаря. Однако имя Брута стало синонимом предательства.
— Это потому, любовь моя, что у него не было пресс-агента, — сказала Друзилла. — Марк Антоний настроил против него общественное мнение. Но мистер Дойль никогда не позволит, чтобы такое случилось с тобой, иначе он вылетит с работы.
Руфус мерил кухню шагами, сжав ладони за спиной.
— Нет, не могу. Если я предам своего друга Драмокла, я до конца своих дней себе этого не прощу.
— По поводу угрызений совести, — сказала Друзилла, — я взяла на себя смелость проконсультироваться с твоим психиатром, доктором Гельтфутом. По его мнению, у тебя достаточно силы духа, чтобы пережить кратковременное чувство вины. В худшем случае совесть будет мучить тебя где-то около года, но этот срок можно сильно сократить с помощью наркотиков. Доктор Гельтфут просил меня подчеркнуть, что он ни в коем случае не дает тебе советов, как поступать. Он просто констатирует, что ты можешь предать Драмокла без особого психологического ущерба для себя, если сочтешь, что этого требуют обстоятельства.
Руфус заметался по кухне еще быстрее. Солдафонские черты его исказились болью и нерешительностью.
— Неужели это неизбежно? — спросил он. — Чтобы Драмокл, благороднейшей и нежнейшей души человек, был предан двумя людьми, которые любят его больше всех? Почему, Дру, объясни мне, почему?
По щекам у Друзиллы катились слезы:
— Потому что только так мы можем спасти его и Местные планеты.
— И другого способа нет?
— Никакого.
— Можешь ты мне объяснить, каким образом мое предательство нас спасет?
— Дорогой мой, боюсь, это выше твоего понимания. Неужели ты не веришь мне на слово?
— Ну хоть в общих чертах объясни, я пойму!
— Ладно. Ты знаешь, Руфус, что великую нравственную ось Вселенной крайне трудно сдвинуть с точки опоры, которая находится в сердцах людей. Но если ось эта придет в движение, перемены неминуемы. Мы с тобой, Руфус, стоим сейчас в точке вращения, а все сущее замерло на краю катастрофы, не желая ее, но не в силах ее предотвратить. Два мощных флота — тупорылые истребители против кольчатых штурмовиков — застыли в ожидании приказа, и Смерть, злорадная шутница, встряхнув игральные кости войны, бросает взор насмешливый последний на суету людскую, прежде чем…
— Ты была права, — сказал Руфус. — Я не понимаю. Придется мне поверить тебе на слово. Ты говоришь, я должен предать Драмокла. Как мне сделать это?
— Военные действия неизбежны, — сказала Друзилла. — Драмокл обязательно вовлечет в них тебя. Он попросит, чтобы ты сделал что-то с флотом Друта.
— Ну да, и дальше что?
— О чем бы он ни попросил, соглашайся, а потом сделай наоборот.
Руфус нахмурился от напряжения.
— Наоборот, говоришь?
— Вот именно.
— Наоборот, — повторил Руфус — Ладно, по-моему, я понял.
Друзилла положила ему на руку ладонь и спросила своим низким, волнующим голосом:
— Можем мы рассчитывать на тебя, Руфус?
— Мы?
— Я и цивилизованная Вселенная, дорогой.
— Верь мне, любовь моя.
Они обнялись. И вдруг Друзилла вздрогнула:
— Руфус! Там в окне — лицо!
Руфус развернулся, молниеносно выхватив иглолучевик. Но ничего не увидел в двойном застекленном окне, кроме обычных парящих кусочков анастрагонского пейзажа.
— Да нет там никого, — сказал он.
— Но я же видела! — упорствовала Друзилла.
