И в пижаму успел переодеться. Легкая, в клеточку – чем не фрак?
…Худой, костистый старик в пижаме застыл под лучами яркого, живого солнца, сжимая в левой руке непочатый кулек с семечками. Черными жареными «пузанками», похожими на насекомых. Глаза закрыты, левый уголок рта чуть приподнят…
Кондратьев брезгливо дернул плечом, куда умудрилась попасть наглая тяжелая капля. Отогнал незваное видение. Какая гадость, этот ваш «минус третий»! Когда в лес пустите, черт вас всех побери?
И увидел стену.
Ровные ряды кирпича: красного, щербатого. Известка осыпалась, превратилась в жидкую грязь. Давно клали – не год назад, не век. Был туннель – нет туннеля. Тупик! Не гулять тебе подземельем, тирмен, тирмен! Отгулял свое.
Становись к стенке.
Петр Леонидович для верности тронул влажный кирпич ладонью, отступил назад. Ага! Поперек стены – стрела синей краски. Слева направо указует. А под стрелой надпись, тоже краской, но глянцево-зеленой, словно листья в расстрельном лесу:
«Накопитель Страшного Суда».
Кто-то постарался – вписал перед словом «Страшного» маленькое «не». Мелом. Ниже, опять мелом, была накорябана иная стрела, в противоположную сторону, и резюме:
«Страшного – туда».
Оставалось выбрать между «Суда», который направо, и «туда», который налево. Только выбирать, считай, не из чего. «Туда» – бетон в дырках-вмятинах.
Ниже, на полу – гильзы стреляные кучей.
А там, где «Суда» – отворенная дверь. Из-за двери – свет. Не электрический, солнечный. Так о чем нам думать? Знаем мы ваши «налево». Насмотрелись!
Петр Леонидович решительно шагнул направо.
За дверью, как он и думал, оказалась комната. Точнее, если верить курносой Вологде, помещение. Стол, стулья, сейф; в дальнем углу – вертлюги с папками.
Пусто.
Напротив входа – еще одна дверь. Распахнутая настежь. Оттуда солнце и светило.
– Эй! – крикнул Петр Леонидович больше для порядка. Подошел к двери, за которой его ждало солнце, на всякий случай оглянулся. На стене, рядом с вертлюгами, висел плакат. Бумага древняя, желтая. И рисунок не спутаешь. РОСТА? Оно, родное.
Привет из жизни маленького Пьеро.
С желтой бумаги на гостя победительно взирал огненно-красный Ангел в буденновке. Из-за распростертых крыльев выглядывал ствол мосинской винтовки с примкнутым штыком.
«Эй, пролетарий! Вышел Декрет:
Больше для контры Времени нет!
Но если сказал Революции «да»,
Время с тобою будет всегда!»
Чуть ниже, мелким шрифтом: «Сдача ручных, настольных, настенных, песочных и водяных часов обязательна для каждого гражданина РСФСР».
Кондратьев поднял руку, поглядел на левое запястье. Вот она, верная «Победа» – на «вечном» ремешке из коричневой кожи. Тикает! В 1950-м купил, на новогоднюю премию, а работает надежнее любых швейцарских.
Так что, сдавать?
Петр Леонидович усмехнулся самоуверенному Ангелу:
– Спецразрешение для тирменов. Согласно постановлению Реввоенсовета Южного фронта. Товарищ Фрунзе подписал. Понял, крылатый?
И, не став ждать ответа, зашагал прямо к солнцу.
– Привет, Гаврош!
– Я же тебя просил, дзядек! Хоть бы Вальжаном назвал!..
Старый народоволец Казимир Сигизмундович Доленго-Мокриевич, двоюродный дед, встречал Кондратьева под дорическими колоннами. Две настоящие, еще две по бокам, из стены выступают. Выше – скала, выбеленная солнцем. За спиной…
– Ай!
– Не свались! – Крепкая ладонь дзядека привычно сжала пальцы внука. – Обрыв, долго падать. Ничего, сбоку есть лестница. Спустимся.
Петр Леонидович смежил веки – на единый миг, на крошечную долю отпущенного ему Времени. Вот все и вернулось на круги свои. Дзядек рядом, солнце над головой, самое страшное позади…
Открыл глаза, невесело пригладил седой «ежик». Размечтался, старый черт? И солнце другое, и все прочее. Вместо холодной степи – каменное ущелье. Вместо дороги на Новую Каховку – крутой, забитый людьми склон.
И дзядек иной.
Уже не старый, еще не молодой.
Ангел, который в буденновке, недаром поднял руку, не зря клялся именем Живущего во веки веков, что Времени больше не будет. Не солгал, вестник.
Времени нет.
Но ведь он узнал дзядека – сразу, не думая! И его узнали. И солнце не мертвое – живое, майское.
И самое страшное позади.
Закурить, что ли, по такому случаю? Вот и папиросы в кармане нашлись. «Казбек», любимые. Черный всадник у белой горы…
– Не помнишь, сколько раз я стрелял? – Дзядек щелкнул зажигалкой, тоже закурил. Не «Казбек», а старорежимные «Сальве» из большой картонной коробки. – Ну, тогда, в Новой Каховке?
Петр Леонидович поднял голову, глянул на белые неровные камни. «Накопитель»… Значит, такая ты, Иосафатова долина? На картине, висевшей на стене в 211-й, ты была другой, непохожей.
…Вспышки выстрелов в чернильной темноте, громкая ругань, боль от удара. Перед тем как выхватить «Кольт», дзядек успел толкнуть маленького Гавроша в спасительную ночь. Патрульные не заметили…
– Не помню, дедушка Казимир. Зато помню, что всю жизнь мечтал сказать тебе «спасибо»!
Широкая ладонь хлопнула по плечу.
– О чем ты, Гаврош? Это я всю жизнь… Несколько секунд там, и потом здесь, целую вечность… Мечтал тебя предостеречь. Дрянь этот «Кольт», так и запомни! Первая пуля – в цель, остальные – вверх, частым веером. Правильно в инструкции пишут: «Старайтесь попасть первым же выстрелом. Иначе лучшее, что вы сможете предпринять, это запустить проклятой железякой в противника». Только одного и достал, в Каховке…
Перед тем как начать спуск по узкой железной лестнице, Кондратьев вопросительно указал рукой на дорические колонны. Не храм Юпитера Капитолийского, конечно…
– Гробница Иакова, – понял его дзядек. – Того самого, Исааковича. На самом деле – хранилище истрепавшихся священных книг. Талмудическая макулатура! Здесь вообще – сплошное мракобесие и обман народа.
Спорить с заслуженным народовольцем Петр Леонидович не стал. Шел по лестнице, молчал, смотрел в белую дымку, что стлалась над обрывом.
– Иерусалим, – пояснил дзядек. – Не порти зрение, не разглядишь ни пса. Смог почище лондонского, только белый.
Кондратьев вздохнул не без сожаления. Вечный Город он видел лишь на экране телевизора. Думал съездить – да так и не собрался, лентяй.
