Бугго держала у себя в каюте снимок: Тоа Гираха разбивает камеры и экраны стереовизионщиков. Оказавшись в родительском доме, она извлекла этот снимок из материалов сайта «Арзао. Исторический архив» и водрузила на стену бывшей детской, где теперь обитала. Скажу не без гордости: я был первым после Хугебурки и Гоцвегена, кто узнал подлинную историю спасения диктатора Гирахи. Тетя Бугго подробно описала ее в своем «ретродневнике», как она называла тетрадь, куда заносила воспоминания.
Случалось, я просиживал у тети Бугго по целым дням. Моя немая нянька неизменно таскалась в таких случаях за мной и устраивалась сидеть на полу у двери, пока мы с теткой читали записи и разговаривали. Не знаю, какие мысли бродили тогда в нянькиной голове. Она была преданной и свирепой, а лицо у нее было неподвижное и грубое. Почему-то мне всегда казалось, что она, потеряв язык, долго отучала себя улыбаться.
Тетя Бугго учила меня играть в кругляши и длинные кости, показывала, как выглядят жульнические костяшки и как передергивать пачку при сдаче кругляшей, так что со временем я стал изрядный шулер и даже побивал в этом искусстве свою тетушку.
В детские годы я практически не встречался с людьми вне нашего дома и сада и потому впоследствии многие внешние мнения нашел более чем странными. С другой стороны, детство и ранняя юность совершенно не подготовили меня к тому, чтобы вести легкие беседы на общепринятые темы. У нас, как выяснилось потом, обсуждалось что угодно, кроме «общепринятого», – отсюда понятно, как легко можно прослыть человеком со странностями.
С сестрами я, правда, почти не разговаривал и воспринимал их, скорее, как красивую антуражную подробность; но прочие – дед, отец, старший брат Гатта, тетя Бугго, моя нянька и несколько избранных приживалов – постоянно находились в фокусе моего детского внимания. Иногда я сам себе казался эдаким составным человечком, у которого нет ничего своего: это у меня от брата, то я позаимствовал у тетушки, а иное унаследовал от деда (в частности, дурное обыкновение во время чтения, замечтавшись, открутить пальцами от уголка книжного листа кусочек, скатать его в шарик и сжевать – если книга попадалась волнительная).
Иногда я думаю вот о чем: не превращается ли порой счастливое детство в своего рода ловушку? Слишком уж мы привыкаем к этому даровому празднику, когда довольно только бывает открыть глаза, чтобы все тебе было в готовности, ожидая лишь твоего пробуждения: и стол с подарками, и цветы на окнах, и музыка в саду, и ласковые люди вокруг. Оказавшись во внешнем мире, не сразу и поймешь, что отныне ради праздника придется долго и тяжко работать, и не кому-то, а тебе самому. Поначалу чувствуешь себя обманутым: открыл глаза – а вокруг все те же крашеные стены казармы Космической Академии, все та же вторая койка с храпящим на ней соседом, все та же недописанная курсовая в чиненом-перечиненном компьютере – и никому нет дела до того, что у тебя именины.
Потом к этому привыкаешь, конечно. Гатта сказал мне как-то, что с ним было все то же самое. Ощущение огромного надувательства прошло только после того, как у него появились собственные дети. Только тогда он вполне научился творить обстановку, в которой возможно чудо. А я до сих пор умею только вспоминать.
Это было то невозвратное и кажущееся огромным – а на самом деле довольно короткое – время, когда отец и тетка были сравнительно молоды, дедушка – жив, а мои сестры и брат – юны и прекрасны, не тронуты ни обидами, ни шрамами.
Праздновали именины Одило, старшей сестры, самой носатой из всех отпрысков нашего отца; она устрашающе походила на тетю Бугго. Собрались в саду, таком же огромном, беспорядочном и старом, как и дом; этот сад был необходимой принадлежностью нашей жизни. Явилось множество гостей: какие-то служащие отцовской компании с семьями, подруги Одило по учебному заведению, также с семьями, некоторые отдаленные наши родственники, смутно вспоминаемые дедушкой, а также разные безымянные личности, которых никто не приглашал, – эти сунулись к нам запросто, из любопытства, желания «повращаться», а может, и что-нибудь спереть из посуды, поскольку мы никогда не пользовались тонкими пластиковыми тарелками и подавали только на стеклофаянсе с настоящим глазуревым покрытием.
Но кем бы ни были все эти гости, дом и сад поглощали их, навязывая, пусть на короткий срок, наши мнения и представления. И потому ничего чуждого, внешнего они с собою вносить не смели, но безропотно и даже как будто охотно подчинялись нашим правилам и образу мыслей. Полагая, что это в порядке вещей, я ничуть не удивлялся, видя совершенно незнакомых людей беседующими о райской природе деревьев или свойствах тотемного животного (насколько, скажем, потомки оленя могли унаследовать черты предка, и родится ли среди нас женщина, способная становиться оленем). Сами они весьма удивлялись увлечению, с которым обсуждали подобные вопросы. Окружающее как будто выхватывало их из повседневности и насильно вносило в иной мир, отъединенный от обыденного надежными оградами.
Наш сад располагал не столько к созерцанию, сколько к действию и осмыслению. За ним не то чтобы не ухаживали – но это происходило крайне нерегулярно, причем каждый новый садовник чудил и самовыражался по-своему, пытаясь уничтожить труды своего предшественника, что далеко не всегда ему удавалось. Один требовал, чтобы природа подчинилась искусству, выстригал везде фигурные кусты и высаживал узорчатые клумбы; второй давал растениям полную свободу, но уснащал при этом садовые дорожки и кусты разными ловушками, вроде гротов в виде огромной каменной головы с разинутой пастью, готовой проглотить неосторожного, или романтических прудов и колодцев, куда запросто можно провалиться и переломать себе ноги. Постепенно эти западни оплетались вьюнками и плющом, зарастали ряской и осокой, отчего становились все менее заметными и, следовательно, более опасными.
Некоторые фонтаны били вверх довольно энергичными струями, но имелись и такие, что давно засорились, зацвели и сделались приютом потешных пестрых тритончиков. Там удушающе пахло тиной, но, если притерпеться к запаху, то можно проводить, наблюдая, целые часы, и никогда не надоест.
Настоящими знатоками нашего сада были увечные кентавры-музыканты, те самые, что обитали в павильоне. В пору праздников они немного внимания уделяли разговорам и прогулкам, поскольку преимущественно развлекали гостей духовой музыкой.
Мы с Гаттой сидели на каменной лавке, куда вынесли из дома подушки. Сотни их валялись на холодных замшелых скамьях и сыроватой траве. Несколько таких шелковых подушек, скользких и упругих, как желе, все время норовили из-под меня выползти, потому что я непрерывно ерзал. Гатта с достоинством ел фрукты из вазочки, а я любовался его профилем и весь перемазался сладостями. Музыка плескалась в другой части сада. В зависимости от прихотей ветра, она то обдавала нас душистой волной, то как будто иссякала.
