Хендерсон пошла к машине. И я пошла следом. А что мне еще оставалось? Павлин стоял у машины. Водительская дверца была открыта.
— Ну что? — спросил он. — Имя узнали?
Хендерсон кивнула.
— Коул. Томас Коул.
— Ну и?
— Он писатель.
— Ага. Что еще?
— Ничего.
— Адрес узнали?
Хендерсон покачала головой.
— Нет.
— Парень не знает.
— Знает, — сказал Павлин. — Должен знать.
— Он сказал, что не знает.
— Господи.
— Павлин, посмотри на него. Посмотри. Что я еще могла сделать?
— Хочешь, чтобы я…
Хендерсон открыла пассажирскую дверцу.
— Я найду адрес, — сказала она. — Сегодня.
— Хорошо.
Павлин на миг оглянулся, скользнул по мне невидящим взглядом и сел в машину. Я обернулась, вбирая в себя эту картину, залитую дождем.
Мальчик, Джейми — он все еще ползал по лужам в отчаянных поисках бусин. Я посмотрела на театр. Бродяга, спавший у входа, теперь проснулся. Он стоял и смотрел на меня. Свет от неоновой вывески омывал его волнами цвета, название театра как будто парило в воздухе над стеклянными трубками. Словно буквы пытались вырваться. Я опустила глаза. У меня в руках была книга. Я не помню, когда я ее забрала и где. Откуда идет эта тьма?
Я повернулась к машине.
Тапело смотрела на меня сквозь прозрачную пленку в боковом окне. Дождь так и шел.
Лицо девочки таяло под дождем.
* * *
До отеля мы добирались долго. Машин было мало, но зато было много людей. Толпа растеклась по улицам, мешая движению. Толпа, омываемая дождем. Под скоплением неона, который теперь сделался ярче. Город, залитый водой и светом — жидкое сияние. Люди на улицах танцевали под громкую маниакальную музыку, под рваные ритмы. Люди, объятые светом, что струился потоками пара с мерцающих вывесок. Струи разлившегося языка. Слова, фразы, отдельные буквы, цифры, бренды и символы. Танцоры, одетые в зыбкие фразы, в испарения слов — они оделись в слова, как в плащи, как в шарфы и шапки. И носили их с гордостью, напоказ. Слова корчились на мокрых лицах, на голых руках и грудях. Одно лицо, выхваченное из толпы. Вблизи. Пламенеющая чужеродная маска, слепленная из названия товара, теперь запрещенного. Зыбкая, скользкая. А под маской — застывший взгляд.
* * *
Павлин покачал головой.
— Как-то мне это не нравится.
— В смысле? — спросила Хендерсон.
— В смысле, что-то с машиной. Не знаю. Она какая-то вялая. Плохо слушается.
— Она заболела, — сказала Тапело. Хендерсон обернулась к нам.
— Вот только не надо сейчас начинать…
— Она подхватила заразу. Болезнь у нее в проводах и в моторе, вообще — везде.
— Смотри, сейчас все нормально.
— Она умирает.
* * *
Хендерсон ушла искать этого Томаса Коула. Сказала, что пойдет одна. Мы уже знаем, что бусины с ожерелья попали в нашу реальность через зеркальный осколок; он где-то здесь, в городе. Дожидается нас. Я представляю его себе: хрупкий, сверкающий, с острыми сколами — лежит где-нибудь в потайном месте, надежно спрятанный. Мне представляется, как его достают, бережно, нервно. Осторожно касаются серебристой поверхности. Крошечное отверстие — прокол в ткани мира, заполненный серебром и туманом. Я вижу руку. Вижу. Как она проходит сквозь стекло, туда, вовнутрь…
Я как смогла описала, что было в театре. Но что это было? Можно ли мне доверять своей памяти? Слова расплываются пятнами по странице. Тонкий след черной ручки — как дым.
И вот я сижу, и пишу, и жду…
В тесном запущенном номере в каком-то паршивом отеле, далеко от моря. В конечном итоге к тому все и сводится. Здесь так много людей. В этом городе, в этом отеле. Я не знаю почему. Что привлекает сюда народ? Два последних свободных номера. Мы с девочкой — здесь. А где-то там, в дальнем конце коридора, — Павлин с Хендерсон.
Хендерсон…
Она ушла одна. Почему — одна? Взяла с собой один шприц. Наверное, чтобы расплатиться за информацию. Но почему она решила пойти одна? Почему Павлин дал ей уйти? Почему не пошел вместе с ней? Вот он сидит. Пьет, смеется с Тапело. Похоже, он совсем не тревожится за Хендерсон.
Зато за меня все тревожатся, я это знаю. Я чувствую. Из-за того, как я вела себя в театре. Теперь за мной надо присматривать. Это слова Хендерсон. Прежде чем уйти, она сказала Павлину: Присмотри за Марлин. Они уже не доверяют мне. Мне нельзя доверять.
Кладу тетрадь ближе к свету. Из всех светильников, что есть в номере, работает только настольная лампа на тумбочке у кровати. Абажура как такового нет. Просто медный каркас и лампочка. И свет постоянно мигает. В углах притаились тени. Комната маленькая — и какая-то слишком загроможденная. Две кровати, деревянный стул, тумбочка между кроватями. Телевизор. Все дешевое. Все подержанное. Все вразнобой. Ни туалета, ни ванны, ни раковины. Но зато есть пианино. Старое пианино у стены напротив кроватей. И еще — маленький шкафчик с баром, подключенный к электронному счетчику. Но Павлин разомкнул провода, и теперь мы пьем на халяву. Главное, завтра, когда мы будем уезжать, изобразить полное недоумение, если наша афера раскроется. Если мы доживем до завтра. Если мы переживем эту ночь без…
Звуки с улицы. Звон разбитого стекла, дикий смех. Истошный, отчаянный вопль.
Когда же все это закончится?
В номере жутко воняет. Запах, скопившийся за годы. Оставшийся после людей, которые тут останавливались и жили. Может быть, умирали. И от него никуда не скрыться. Под грязными поблекшими обоями копошатся насекомые. На ум приходят всякие мрачные мысли о кожных болезнях. Похоже, у этой комнаты тяжкий случай экземы. Я пыталась позвонить дежурному администратору, чтобы пожаловаться, но на том конце линии включилось записанное сообщение. Искаженный металлический голос.
Вот где все происходит.
В этой комнате.
На стене висит зеркало. Разумеется, перевернутое. Стекла не видно. Но меня все равно так и тянет смотреть в ту сторону. На деревянную раму. Интересно, что будет, если мне хватит смелости повернуть его обратно к свету и посмотреться туда?
Что я там увижу на самом деле?
Чье там будет лицо?
* * *
Павлин рассказал нам странную историю. Про то, как он покончил с собой. Это случилось уже после войны, но еще до того, как они встретились с Хендерсон. Для него это было тяжелое время: без работы и без желания искать работу. Он тогда жил у мамы и ждал, пока ему не подвернется чего-нибудь стоящее. Но ничего так и не подвернулось. У него еще кое-что оставалось, какие-то навыки и умения. Но самое главное, в нем еще не погас огонь, зажженный войной. Остаток яда в крови, как он сам это назвал. У него был пистолет, украденный в армии. Какое-то время он работал охранником, а потом занялся настоящей грязной работенкой. Собственно, он и так был почти на самом дне, так что далеко падать ему не пришлось — но дороги назад уже не было.
