Но Валерьен продолжал спрашивать.
- У вас есть поэты?
- Леность, действенность, самоуглубленность - различие в тебе подобных. Мы не знаем состояния несоответствия. Есть состояние, названное гомеостаз.
- Не понял... ну, неважно. Ты можешь спорить со старшими?
- Есть мнение многих - значимость для тебе подобных. Есть мудрость мысли - значимость для живого. Есть необходимость действия - это другое.
- Опять не понял... А как вы воспитываете детей?
- Есть круги повторений - это важно. Есть вероятность нового - это забавно. Есть единица пространства, нет единицы бытия. Единица деления не связана со временем...
Харвич вслушивался, и ему казалось, что главное где-то рядом, и если чуть-чуть напрячь мысль - схватишь то, что ускользает неощутимо... нужно не спрашивать, нет, формальная логика несущественна в этом мире... необходимо сблизиться, почувствовать сольпугов... и странность Беатонты исчезнет, жестокость растворится в понимании, и раскроется смысл загадочных символов, и люди узнают древние мифы Беатонты, а сольпуги поймут, что человек несовершенен, хотя и стремится к совершенству... что никакая техника во всей Системе не может уничтожить ранимость, и все науки, вместе взятые, не избавят человека от страданий, если человек этот болен неразделенной любовью... Яркая картина на мгновение возникла перед глазами Винцента - он представил, как люди и сольпуги, смешавшись, танцуют на светлой поляне среди цветов...
Сольпуг встрепенулся, приподнялся на угловатых ногах.
- Скажи словами то, что увидел внутри себя, - потребовал он, обращаясь к Харвичу.
Валерьен резко обернулся к стажеру.
- Что такое?
- Не знаю, - растерялся Харвич. - Я просто думал... да нет, я не знаю, что тут говорить.
- Говори виденное, - протрещал сольпуг.
- Я... я представил, что мы и вы, то есть я хочу сказать, сольпуги и гуманоиды... ну, что они вместе танцуют...
Валерьен промолчал, но Астахов расхохотался.
- Борис! У него индекс воображения тридцать два! А у нас по двенадцать... интересно, какие индексы в Научном городке?
Сольпуг встал.
- Ухожу, - доложил он Валерьену. - Ощущение есть, ждите.
Закрыв полог палатки, Валерьен скомандовал:
- Немедленно спать.
И пробормотал, укладываясь:
- До чего же мы, черт побери, консервативны... от амебы до сапиенсов... глупо.
"Глупо, - думал и Харвич, глядя перед собой в темноту, - но так традиционно... Для работы в космосе отбирают людей со средним индексом воображения... высокий индекс нужен поэту, художнику... а в космосе избытки фантазии приводили к катастрофам, пока не начали проводить специальный отбор... и привыкли к этому, а время шло, все менялось, и излишек воображения давно перестал быть опасным. Но неужели все так просто - на Беатонте нужны фантазеры? Нет, слишком это просто. И все-таки если у людей и сольпугов есть идентичная предпрограмма, то найти ее могут скорее выдумщики, чем рационально мыслящие исследователи... или дети, но дети испугаются фаланг..."
Наутро сольпуги не явились.
Сельва дышала в лицо людям едкой вонью, и люди, как непрошеные гости, замерли на клочке сухой травы, а стволы деревьев, уходя вверх, смыкались стрельчатой аркой. Черно-зеленые сумерки невидимого дня молчали.
- Нужно идти, - сказал Валерьен. - Ждать бессмысленно. Возможно, они решили отказаться от нашей помощи.
- Идти, конечно, нужно, - согласился Астахов. - Но куда?
- Придется верить технике, - усмехнулся Валерьен. - И тропе. Если сольпуги не закрыли тропу - куда-нибудь она приведет.
Индикаторы, надо полагать, изо всех сил перевирали действительное положение вещей. По некоторым из показаний холм анимоциды был в пятистах метрах от патруля, но при этом индикатор на левой манжете Харвича утверждал, что патруль находится на дне океана. И все же Валерьен решил идти вперед по тропе - потому что ничего другого не оставалось.
За первым же поворотом зависли в воздухе рыжеватые дымные облачка. Это оказались тучи мелких насекомых, они облепили патрульных, и люди стали похожи на лохматых рыжих медведей, с которых клочьями свисает линяющий мех. Насекомые кружились перед глазами, залепляли стекла фонарей... Вдруг мошкара исчезла, и Харвич увидел, что комбинезоны стали ярко-алыми.
- Интересненько, - пробормотал Астахов, - зачем они нас перекрасили? И чем можно покрасить эту ткань?
- Во всяком случае, это не мешает нам идти дальше, - сказал Валерьен.
Но дальше тропа исчезла.
Фонари осветили сплошные заросли, тянущиеся лианами к людям... сельва пробудилась и нападала. Лианы сочились мутным коричневым соком, искры метнулись по стволам деревьев... и с четырех сторон к людям двинулись призраки.
- Оружие! - проник в сознание Харвича голос командира. - Круговая оборона!
Треск разрядников заглушил вой извивающихся теней, вспышки огня вспарывали темноту, отбрасывали ее прочь... но тьма не сдавалась, она посылала все новые полчища омерзительных тварей: лапы, клыки, щупальца напирали со всех сторон, валились сверху; желтые и мертвенно-синие глаза изливали злобу и ненависть, и люди, прижавшись друг к другу, стреляли, стреляли... тени разлетались в клочья, но возникали снова... Харвич не знал, как долго продолжалось побоище, но когда все кончилось, он, обессиленный, сел на землю.
- Стажер Харвич! - рявкнул Валерьен. - Встать!
Харвич встал, ощущая противную слабость во всем теле, и посмотрел вокруг.
Сельва открыла перед людьми множество щелей в перепутанной стене колючих растений. Судя по индикаторам, холм анимоциды находился справа, и в ту сторону вел только один проход. Патрульные вошли в узкий коридор.
Харвич чувствовал себя разбитым, и ему казалось, что они идут непременно в другую сторону, удаляясь от места главных событий... и еще он думал, что сольпуги сменили цвет их комбинезонов не случайно, люди словно перелиняли, и хорошо еще, что не лишились разума... а теперь обречены двигаться, ведомые необъясненной каузальностью, и придут лишь туда, куда позволит им прийти сельва, живая, глазеющая тупо, выполняющая повеления зеленых щелкунчиков...
Зачем все это, думал Харвич, зачем люди постоянно суются в чужую жизнь... и хотят обязательно переделать на свой лад известные им миры... конечно, они исходят из самых лучших, из самых благородных побуждений... но это болезнь, думал Харвич, мы больны социальным детерминизмом... мы хотим перед каждой вновь открывшейся нам культурой пустить асфальтовый каток, чтобы разгладить и выровнять дорогу... и не хотим понять, что не всякий мир согласится на переделку. И здесь, на Беатонте... мы мало знаем о ней, но у нас есть схема, общая для всех привычных нам миров, и мы лезем из кожи, чтобы впихнуть неведомое в знакомые рамки. И в сольпугах ищем не их собственное, принадлежащее только им и никому больше, - а то, что есть в нас самих, в их символах хотим обнаружить ясный нам смысл, подчиненный нашим законам и доступный нашему пониманию...
