Словно компенсируя потерю мультилинии, корабль включил внутрисистемные радиоканалы и перехваты переговоров по узким пучкам, транслируя одновременно в реальном времени изображение сине-белого шара Гипериона, который поворачивался и разрастался по мере приближения.
Я выхожу из инфосферы Сети за миг до исчезновения всех ее выходов и входов.
Странно и дико наблюдать, как мегасфера пожирает самое себя. Ламия Брон восприняла ее когда-то как организм, полуразумное существо, схожее больше с экосистемой, чем с городом, и была права. Теперь, когда нуль-сеть прекратила свое существование, мир, заключенный внутри нее, трещит и обваливается, и одновременно рушится внешняя инфосфера – точно охваченный огнем гигантский шатер, внезапно потерявший опоры, веревки и стойки. Мегасфера уничтожает себя, как обезумевший от голода хищник, который впивается в собственный хвост, пожирает внутренности, лапы, сердце – пока от него не останутся одни челюсти, щелкающие в пустоте.
Метасфера, разумеется, никуда не делась. Но теперь в ней страшнее, чем когда бы то ни было.
Черные леса неизвестного пространства-времени.
Голоса ночи.
Львы.
И тигры.
И медведи.
Связующая Пропасть корчится в конвульсиях, транслируя в человеческую вселенную единственную свою информацию – крик. Так волны землетрясения проходят сквозь толщу камня.
Пролетая над Гиперионом, я не могу сдержать улыбку. Похоже, аналогу Бога надоело попустительствовать муравьям, царапающим всякую ерунду на его пятках.
В метасфере я что-то не заметил Бога – ни одного из них. Впрочем, я и не ищу их: у меня и без того хватает проблем.
Черные вихри входов в Сеть и Техно-Центр исчезли, удалены из пространства-времени, словно бородавки. Исчезли в полном смысле этого слова – как волны, когда проходит шторм.
Похоже, я здесь так и застряну, если не отважусь бросить вызов метасфере.
А я не решаюсь. Пока.
Но ведь я хотел попасть именно сюда. От инфосферы в системе Гипериона почти ничего не осталось – жалкие крохи на планете и несколько нитей между кораблями ВКС исчезают буквально на глазах, как лужицы под солнечными лучами, но сквозь непроглядную тьму метасферы, словно маяки, светятся Гробницы Времени. Если нуль-каналы походили на черные вихри, то Гробницы – на отверстия, из которых льется ослепительное сияние.
И я устремляюсь к этому свету. До сих пор я был только Предтечей, персонажем и зрителем чужих снов. Настало время сделать что-нибудь самому.
Сол Вайнтрауб ждал.
Прошли часы с того момента, как он отдал свое единственное дитя Шрайку, и несколько дней с тех пор, как он последний раз ел или спал. Вокруг то бушевала, то утихала буря. Гробницы светились и громыхали, как взбесившиеся реакторы, а темпоральные приливы по-прежнему сотрясали долину. Но все это время Сол ждал, прильнув к каменным ступеням Сфинкса. Ждал и сейчас.
В полуобмороке, измученный усталостью и страхом за дочь, Сол вдруг обнаружил, что мозг его лихорадочно работает, а голова ясна как никогда.
Почти всю жизнь, с самого начала своей научной деятельности, Сол Вайнтрауб, историк-филолог-философ, занимался этическими аспектами религии. А ведь религия и этика далеко не всегда – точнее, очень редко – совместимы. Требования, налагаемые на человека религиозным абсолютизмом, фундаментализмом или релятивизмом, зачастую отражали худшие черты современной культуры или просто предрассудки, но не принципы, которые помогли бы людям и Богу сосуществовать на основах подлинной справедливости. Самый знаменитый труд Сола – «Авраамова дилемма» (в конце концов он остановился на этом названии, и неожиданно для автора книга сделалась бестселлером, хотя писалась для узкого круга коллег) – родился в годы, когда Рахиль таяла от болезни Мерлина. Сол подвергал в нем детальному анализу труднейший выбор, стоявший перед Авраамом, – подчиниться или не подчиниться приказу Бога, принести или не принести в жертву ему сына.
Сол писал, что примитивные времена требуют примитивного повиновения. Потомки Авраама духовно выросли: родители уже предлагали в жертву самих себя, как это было в мрачный период печей, запятнавших историю Старой Земли. Теперь же, как он полагал, вообще не могло быть речи о жертвоприношении. Каков бы ни был образ Божий в человеческом сознании – рассматривать ли его как проявление подсознания со всеми его реваншистскими потребностями или как сознательное стремление к нравственному совершенству, – необходимо отказаться от самой идеи жертвоприношения. Жертвоприношение – и согласие на него – вписано в историю человечества кровавыми буквами.
И все же несколько часов – несколько эпох назад Сол Вайнтрауб собственными руками передал единственное дитя отродью смерти.
На протяжении многих лет голос из сна приказывал ему совершить это. И всякий раз Сол отказывался. Он согласился лишь когда времени не осталось, а надежда умерла. Когда он понял, что голос, который он и Сара все эти годы слышали во сне, не был голосом ни бога, ни дьявола, ни Шрайка.
То был голос их дочери.
Скорбь на миг отступила, и Сол неожиданно осознал, почему Авраам согласился принести в жертву Исаака, сына своего, как повелел ему Господь.
Авраам сделал это не из покорности.
И не потому, что любовь к Богу пересилила в нем любовь к сыну.
АВРААМ ИСПЫТЫВАЛ БОГА.
Отвергнув в последний момент жертвоприношение и отведя нож, Бог в глазах Авраама и сердцах его потомков заслужил право стать его, Авраамовым Богом.
И Сол содрогнулся, представив себе, что значила для Авраама его решительная, лишенная какого бы то ни было притворства позиция, искренняя готовность принести сына в жертву, укрепившая связь между Высшей Силой и человечеством. В глубине души Авраам знал, что решится убить сына, и Бог, каков бы ни был его образ, тоже это знал, чувствовал скорбь Авраама и его решимость.
Не ради жертвоприношения отправился в пустыню Авраам, а чтобы раз и навсегда уяснить себе; следует ли доверять и повиноваться Богу. Только так можно было его испытать.
«Почему же, – думал Сол, прижимаясь к каменным ступеням Сфинкса, подрагивающего на волнах темпорального шторма, – почему это испытание должно вновь и вновь повторяться? Какие еще страшные откровения уготованы человечеству?»
Из слов Ламии, из историй, рассказанных собратьями-паломниками, из всего, что открылось ему самому за последние недели страданий, Сол понял, что попытки машинного Высшего Разума (будь он бог, дьявол или еще кто-нибудь) уничтожить беглую ипостась человеческого Божества – Сопереживание – бесплодны. Обречены. Сол больше не видел тернового дерева с его металлическими ветвями и сонмом мучеников, но отчетливо понимал, что эта штука была такой же органической машиной, как и Шрайк, – средством трансляции страдания на всю вселенную, чтобы ипостась человеческого Бога, отреагировав, выдала наконец себя.
