Ниночка поднялась и смотрела вслед беглецам, понимая, что их бегство — плохой знак, но не зная, что надо делать.
Дуглас обернулся и громко сказал:
— Не беспокойтесь, мы сейчас вернемся. Важное дело!
— Что? Что он сказал? — спросил казак, оборачиваясь к Ниночке.
Но ответить она не успела — из избушки выбежала Пегги.
— Мисс Нина! — закричала она. — Мисс Нина, скорее!
Нина вместо того, чтобы бежать за китайцем и Дугласом, бросилась к избе.
Когда она вбежала, капитан Смит был в агонии. Судороги сотрясали его изможденное тело. Вероника пыталась как-то успокоить его, но он ничего не понимал. Поток бессвязных слов рвался из его посиневших губ, но вскоре оборвался, и капитан лишь стонал и вскрикивал от приступов боли.
Веронике удалось разжать его губы и влить в них еще немного чаю, но чай потек по подбородку.
Капитан вытянулся, попытался поднять руку. Рука бессильно упала. Он был мертв.
Когда Вероника закрыла ему глаза, ее первые слова, будь они переведены, сильно бы изумили казака и матросов. Она сказала:
— Как хорошо, что он не успел увидеть, что сумка пуста!
И Ниночка с ней согласилась.
* * *
Капитана хоронили следующим утром.
Сначала Вероника возражала. Она хотела везти тело отца на родину.
— Рехнулась, — сказал Михей Кузьмич.
Матросы вырыли яму за избой. Там уже были две могилы. Огороженные слегами холмики. Говорили, что там лежат жена и дочка Власия, что жил когда-то в избушке. Цветов Пегги не нашла, принесла из лесу охапку пихтовых ветвей, и ими покрыли могильный холмик.
Вероника весь день сидела возле могилы отца, она отказывалась есть и пить. Только один раз очнулась, когда казак принес столбик с прибитой к нему доской. На доске было написано по-русски:
«Капитан Смит почил в бозе 18 сентября 1913 года».
— Что такое? — спросила Вероника. — Что он делает?
— Это надгробная надпись, — сказала Ниночка. Ей было стыдно, что у нее такой аппетит, она только что вместе с матросами съела целую миску макарон с солониной. — Она написана по-русски.
— Да, конечно, — сказала Вероника. — Я потом закажу памятник. Мраморный памятник. Правильно?
— Конечно, закажете. Может, вы чего-нибудь поедите?
— По-моему, это грешно, — сказала Вероника.
Ниночка ушла на берег.
Туман, что был таким густым на рассвете, плыл по реке белыми клочьями. Ниночку одолела страшная тоска. Все соединилось в ней — и смерть капитана, и бесконечность серой воды, и запах нежилой избушки, и низкие тучи. Но еще главнее — страшная отдаленность этой избушки не только от настоящего человеческого мира, но даже от ненавистного Новопятницка, дикой окраины дикой страны.
В той тоске не было ненависти, была безысходность и недоброе чувство к Веронике, которая, отряхнув со своих крылышек горе, отправится к себе в чистенькую Англию, в свой белый домик, окруженный подстриженными газонами, и домик этот будет не тюрьмой, как дом Черниковых на Лене, а лишь центром, из которого люди ездят в Ниццу или Мадрид и куда возвращаются, загоревшие, веселые, разгружают индийские или итальянские сувениры, чтобы планировать новое путешествие или прогулку на яхте. Впрочем, Ниночке не нужны яхты, она предпочла бы войти в полутемную гулкую пустоту библиотеки Лондонского музея…
— Барышня, — сказал казак, незаметно подойдя к Ниночке, — этих-то, что сбежали, ждать будем или без них поплывем?
— Не знаю, — сказала Ниночка, возвращенная из Лондонской библиотеки на берег Лены раньше, чем успела подобрать там себе книгу по вкусу. — Я теперь ничего не знаю.
— А то нам здесь рассиживаться нету резона, — сказал казак. — Если вы до Новопятницка поплывете, мы вас отвезем — чего не отвезти. А может, в Булун вернемся? Там Ефрем Ионыч вас встретит, потом на пароходе обратно привезет. Вы уж решайте, а у нас тоже, простите, дела есть.
— Я поговорю с Вероникой, — сказала Ниночка.
— А если этих не дожидаться, сгинут они в тайге, ей-богу, сгинут, — сказал казак. — Они тайги не знают — либо с голоду подохнут, либо медведь задерет.
— Медведь не задерет, — сказала Ниночка, которая как-никак сама была таежным жителем, — медведи сейчас сытые.
— Какой сытый, а какой и не так, — ухмыльнулся казак. — По-христиански, конечно, надо бы за ними сходить — вернуть.
— Они плохие люди, — сказала Ниночка.
— Тебе ли, барышня, судить?
— И мне тоже, — твердо сказала Ниночка. — Судят люди.
— Не мала судить?
— Я судила, — сказала Ниночка. И сказала правду, потому что тут же вспомнила, как они сидели всю ночь в доме Сташинских в Белостоке и спорили, убивать ли варшавского полицмейстера.
Казак постоял рядом, помолчал.
— И куда они побегли? — сказал он потом. — Там мест населенных нету. И тунгусы там не ходят — место плохое. Там весной еще камень упал с неба — боятся тунгусы. Слыхала?
— Конечно. — И тут же мысли Ниночки приобрели иное направление. — Конечно же, туда отправилась экспедиция. Профессор Мюллер, Костя Колоколов и еще двое. Они этот камень ищут.
— Чудеса! — сказал казак. — И на что он им сдался?
Ниночка не ответила. Вдруг все, что происходило, предстало перед ней в новом свете. В тайге Костик. В тайге страшный китаец.
Тоска уступила место тревоге. Ниночка поняла — она хочет увидеть Костика, она боится за Костика. Костик в тайге, он такой беспомощный…
Вечером Вероника согласилась выпить чаю и съесть галету. Она оторвалась от могилы — и хорошо, еще час, и всю кровь из нее высосали бы комары, даже лицо распухло.
Пегги намазала лицо Вероники прованским маслом, лицо блестело.
Сейчас Вероника была совсем не так хороша, как в тот день, когда сошла на пристань в Новопятницке. Но кому до этого дело?
Вероника совсем ослабла. Она пошла в избу, Пегги уложила ее на скамью, ту самую, где умирал ее отец, и накрыла пледом.
— Попробуйте поспать, мисс, — уговаривала Пегги госпожу. — Вы не спите уже двое суток.
— Не хочется, — тупо отвечала Вероника и отвернулась.
Ниночка села на скамью в ногах у Вероники. Надо было поговорить. Вроде бы Вероника уже пришла в себя настолько, что могла рассуждать. Ниночка спросила ее, когда можно отплывать. Вероника спросила, не вернулся ли Дуглас.
— Казак говорит, что они погибнут в лесу, — сказала Ниночка.
— Они это заслужили, — сказала Вероника. — Но мы не можем этого допустить.
— Разумеется, все же живые люди, — согласилась Пегги, сложив полные руки на высокой груди. — Наш христианский долг взять их с собой.
