Стивен Дональдсон - Мордант превыше всего!

Она начала со всех без исключения мужчин в Орисоне, кто когда—либо оказывался у нее между ног или намекал ей, что не прочь там оказаться. Она рассказывала этим людям, что сотворил с ней Смотритель и почему; она навестила его постель из простой жалости к его одиночеству, желая избавить Леббика от постоянного напряжения; а он ударил ее сюда, сюда и сюда. По мере того как силы возвращались к ней, она расширяла круг обрабатываемых. Она показывала свои побои прилюдно; левую руку, сломанную и бессильную, и правую, почти в таком же состоянии; лицо, изуродованное так, что вряд ли могло стать прежним:

одна скула сломана, один глаз закрывается не полностью, шрамы тянутся во всех направлениях. А еще она надевала блузки, расстегнутые более смело, чем раньше, позволяя миру увидеть, что сотворил с ней Смотритель.

И где бы Саддит ни появилась, она заканчивала одними и теми же словами:

«Когда я была красива, вы, сукины дети, всегда были готовы блудить. Но если бы вы оставались мужчинами, вы оскопили бы Смотрителя.

Его буйство, которому нет оправданий, было безосновательным, жестоким, бессмысленным. Таким же бессмысленным, как другие маленькие жестокости, которые он творил в замке.

Долго ли ждать, что новая беззащитная женщина подвергнется такому же издевательству? Долго ли ждать, что жестокость воцарится в Орисоне?

Долго ли вы, сукины дети, мужеложцы, будете допускать это бесчинство?»

Естественно, когда Саддит говорила с женщинами — что она делала часто, каждый день, — она выбирала другие выражения. Но смысл ее речи оставался тем же.

Ее жалкий вид вкупе с настойчивостью сделали свое дело. Она вызывала сочувственные взгляды и жалость, отвращение и озлобление. Было невозможно смотреть на нее и не испытывать гнева.

Из—за ее разговоров и пересудов потрясенных мужчин и страшившихся такой же судьбы женщин страх принял форму осуждения, тонко замаскированной разновидности самосуда. А поскольку Аленд стоял под стенами, жажда насилия и убийства гуляла у каждого в крови.

В это время некоторые готовы были пойти на все, чтобы их желание воплотилось в действие. Только что эти люди собрались толпой, бормоча неясные угрозы, которые вовсе не собирались осуществлять; а в следующий миг слухи распространились по всему замку, и все требовали справедливости; бунт начался. Приходите вечером в заброшенный бальный зал, просторный зал, где некогда проходило бракосочетание короля Джойса и королевы Мадин и где праздновали мир в Морданте!

Ну конечно. А чья это была идея? Никто не знал.

Мы в кольце осады. Неужели и впрямь разумно в такой момент бросать вызов Смотрителю?

Вероятно нет. Но он зарвался и его нужно остановить. Лучше поддержать наших и точно знать, что эти действия принесут успех, чем дать ему возможность сокрушить нас — ему пальца в рот не клади; совершит что—нибудь еще худшее.

Да. Правильно.

И потому вечером в пустом пыльном бальном зале начала собираться толпа. Поначалу это были люди, а не толпа, несмотря на то, что их количество выросло до нескольких сотен, и угроза насилия сдерживалась робостью, привычкой думать, приобретенной за время многих лет мирного правления короля Джойса, вполне оправданной мыслью, что опасно ослаблять Орисон во время осады, присутствием в зале стражников Смотрителя. И тем не менее, когда за окнами сгустилась темнота и единственным освещением стал свет факелов, это освещение вселило в умы беспокойство. Люди казались друг другу зловещими, дикими и чужими; в воздухе метались нелепые тени; атмосфера накалилась. Из теней и оранжево—желтого света появилась Саддит и начала кружить по бальному залу, бесконечно показывая раны и призывая к ненависти. Неясный шепот нескольких сотен голосов обрел внятность и становился все громче; люди произносили одно имя: Леббик. Леббик.

И капитан стражи, который был поставлен сюда следить за порядком, совершил ошибку.

Он был суровым проверенным бойцом, безгранично решительным, но не семи пядей во лбу; в одной из битв Смотритель спас его семью, не позволив алендцам их вырезать во время очередного рейда. Он слышал, как все эти задницы — практически сплошь жалкие трусы—начали кричать «Леббик, Леббик», словно имели на это право, и он решил рассеять толпу.

Несмотря на то, что обстоятельства были против него, он достиг бы успеха, если бы сумел изгнать людей из зала в коридоры и проходы. К несчастью, это ему не удалось. Кто—то более расчетливый — а может быть, с более мрачным чувством юмора, чем остаток толпы, — направился к двери, ведущей к лабораториям, и призвал толпу идти за ним.

Страх перед Смотрителем и страх перед Воплотителями создали взрывоопасную комбинацию.

Несколько сотен людей бросились в ту сторону, словно лишились способности думать.

Каким—то образом им удалось отмести стражников. Каким—то образом они ворвались в рабочие помещения, где большинство из них в жизни не бывало. Каким—то образом они оказались в разрушенном зале, где собиралась для заседаний Гильдия, пока Воин не прожег стену.

Люди закрывали перед стражниками двери и запирали их на засовы. Из обломков пилонов, когда—то поддерживавших потолок, вырывали факелы. Так как заплата в стене не давала полной гарантии Орисону от нашествия, зал был охранялся стражниками, защитниками стены. Но стена была построена против осады, а не против бунта; оборонительные сооружения смотрели наружу, а не внутрь. И даже самые яростные защитники Смотрителя не решались начать поднять оружие на жителей Орисона.

Леббик. Мужчины и женщины выкрикивали это имя снова и снова, сыпались угрозы. Их настрой становился все более мрачным. Они начали требовать крови. Леббик, Леббик!

У дальней стены стоял высокий человек, который ничего не кричал, ничего не требовал. Завернутый в просторный плащ, он был почти невидим среди теней. Но капюшон его плаща не мог спрятать ни глаз, в которых отражалось пламя факелов, ни блеска зубов, когда он улыбался.

— Пока все идет, как задумано, — сказал он, обращаясь к самому себе, потому что никто не мог слышать его. — И вот время пришло. Делайте то, что я велю.

Характер смятения вокруг него изменился. Что—то привлекло внимание толпы, и она замерла.

На возвышении Мастеров, освещенная пламенем факелов, стояла Саддит.

Она была достаточно высокой, чтобы ее можно было различить поверх голов впереди стоящих.

— Слушайте меня! — От ее красоты ничего не осталось: вся она ушла в шрамы и ярость. Голос Саддит отражался от камней, звенел в толпе. — Смотрите на меня!