— Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете? Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно.
И он прошёл, сонно передвигая ноги.
— Ты не боишься грозы? — спросил я Мартина.
— На земле нет, — засмеялся он.
— Поглядим, что такое ночной Париж?
— А что со светом? — вдруг спросил он.
Свет действительно словно померк или, вернее, приобрёл какой-то мутный красноватый оттенок.
— Непонятно.
— Красный туман в Сэнд-Сити. Читал письмо?
— Думаешь, опять они? Чушь.
— А вдруг спикировали?
— Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель?
— Кто знает? — вздохнул Мартин.
— Пошли на улицу, — предложил я.
Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она выглядела раньше как-то иначе. И все кругом словно переменилось: другие портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал об этом Мартину; он равнодушно отмахнулся:
— Не помню. Не выдумывай.
Я взглянул на портье и ещё более удивился: то был другой человек. Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без проплешин на голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нём я не видел. Может быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
— Идём, идём, — торопил Мартин.
— Куда вы, мсье? — остановил нас портье. В голосе его, как мне показалось, прозвучала тревога.
— А не все ли вам равно, портье? — ответил я по-английски: пусть проникается уважением.
Но он не проникся, сказал встревоженно:
— Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете.
— Что он, с ума сошёл? — толкнул я Мартина.
— Плюнь, — сказал тот. — Пошли.
И мы вышли на улицу.
Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и просветов, ровная и густая, как тушь.
— Что это? — хрипло спросил Мартин. — Париж без света?
— Не понимаю.
— Дома как скалы ночью. Ни огонька.
— Должно быть, вся сеть парализована.
— Даже свечей не видно. Нигде не мелькнёт.
— Может, вернёмся?
— Нет, — заупрямился Мартин, — я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
— На что?
Не отвечая, он шагнул вперёд; я за ним, держась за его карман. И остановились опять. Высоко-высоко в черноте неба, как в глубоком колодце, сверкнула звёздочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать блеск и тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и таща его за собой, я ощупал всю её целиком.
— Не было её раньше, — сказал я, останавливаясь.
— Чего? — спросит Мартин.
— Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо чугунной ограды. А её нет.
— Погоди. — Мартин почему-то насторожился. Не ограда и не витрина были у него на уме. Он прислушивался.
Впереди что-то громыхнуло несколько раз.
— Похоже на гром, — сказал я.
— Скорее на автоматную очередь, — не согласился Мартин.
— Ты серьёзно?
— Что я, автомата от грозы не отличу?
— Может, всё-таки вернёмся?
— Пройдём немножко. Вдруг встретим кого-нибудь. Куда весь народ в Париже исчез?
— И стреляют. Кто? В кого?
Словно в подтверждение моих слов, автомат впереди затарахтел ещё раз. Его перебил шум приближавшегося автомобиля. Два пучка света, пронзив темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе улицы, огибавшие наш отель, ещё несколько часов назад были залиты асфальтом.
Мартин вдруг толкнул меня в темноту позади и прижал к стене. Грузовик с людьми на платформе промчался мимо.
— Солдаты, — сказал Мартин, — в шинелях и касках. С автоматами.
— Как ты разглядел? — удивился я. — Я ничего не заметил.
— Глаз натренированный.
— Знаешь что? — подумал я вслух. — По-моему, мы не в Париже. И отель не тот, и улица не та.
— Я же тебе говорил.
— Что?
— Красный туман. Помнишь? Не иначе как они спикировали.
В этот момент над нами кто-то открыл окно. Послышался скрип рамы и дребезжание плохо закреплённого стекла. Света не было. Но из темноты над головой раздался хриплый скрипучий голос — типичный грассирующий голос француза-радиодиктора: вероятно, радиоприёмник стоял на подоконнике.
«Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих пор два английских лётчика, спустившиеся на парашютах со сбитого утром самолёта, все ещё находятся в пределах Сен-Дизье. Через четверть часа начинается обыск. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом. Все мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты, будет расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов приостановит начатую акцию».
Что-то щёлкнуло в приёмнике, и голос умолк.
— Ты понял? — спросил я Мартина.
— Чуть-чуть. Ищут каких-то лётчиков.
— Английских.
— В Париже?
— Нет. В каком-то Сен-Дизье.
— Кого-то расстреливать собираются?
— Всех мужчин в доме, где будут обнаружены лётчики.
— За что? Разве Франция уже воюет с Англией?
— Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни-ка меня посильнее.
Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул.
— Тише! Ещё примут нас за английских лётчиков.
— А что ты думаешь? — сказал я. — Ты почти англичанин. И лётчик к тому же. Пошли-ка назад, пока близко.
Я шагнул в темноту и очутился в ярко освещённой комнате. Вернее, была освещена только часть её, как выхваченный из темноты уголок съёмочного интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый цветной клеёнкой, огромный пёстрый попугай на жёрдочке в высокой проволочной клетке и старуха, протирающая куском ваты её грязное днище.
— Ты понимаешь что-нибудь? — услышал я позади шёпот Мартина.
— А ты?
19. БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ МИР
Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В её жёлтом, пергаментном лице, седых буклях и строгой кастильской шали было что-то искусственное, почти неправдоподобное. Тем не менее она была человеком, и её глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым был и попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком.
— Простите, мадам, — заговорил я на своём школьном французском, — мы попали к вам совершенно случайно. Дверь у вас, должно быть, открыта.
— Там нет двери, — сказала старуха.
Голос у неё был скрипучий, деревянный, как лестницы в нашем отеле.
— Как же мы вошли?
— Вы не француз, — проскрипела она, не ответив.
