Осип Сенковский - Антология мировой фантастики. Том 9. Альтернативная история

МИР — ЗЕМЛЕ!

Всю неделю мистер Чилдан с волнением просматривал почту, но ценная посылка из Средне-Западных Штатов до сих пор не пришла. Когда он открыл свой магазин утром в пятницу и на полу под прорезью для почты увидел только письма, он подумал, что заказчик будет недоволен. Нацедив из пятицентового автомата, встроенного в стену, чашку растворимого чая, он взялся за веник. Скоро торговый зал магазина «Американские художественные промыслы» был готов к открытию: все блестело и сверкало, касса полна мелочи, в цветочной вазе свежие бархатцы, из репродуктора льется тихая музыка. Снаружи по тротуару Монтгомери-стрит клерки спешили в свои конторы. Вдалеке прошел троллейбус. Чилдан остановился и с удовольствием поглазел на него. Женщины в длинных пестрых шелковых платьях: на них он тоже поглазел. Тут позвонил телефон, и он отвернулся, чтобы снять трубку. — Алло, — прозвучал знакомый голос. Сердце Чилдана упало. — Это мистер Тагоми. Не прибыл ли заказанный мной вербовочный плакат времен гражданской войны, сэр? Вспомните, пожалуйста, вы обещали, что он прибудет еще на прошлой неделе. Резкий, нервный голос, на грани соблюдения приличий. — Разве я не оставил вам задаток, мистер Чилдан, сэр, договариваясь с вами? Вы понимаете, что это будет подарок. Я ведь уже объяснял. Клиенту… — Международная справка, — начал Чилдан, — которую я навел за свой собственный счет, мистер Тагоми, сэр, в отношении обещанной посылки, которая, как вы понимаете, не из этого района и поэтому, следовательно… — Значит, она еще не получена… — перебил его Тагоми. — Нет, мистер Тагоми, сэр. Наступило ледяное молчание. — Я больше не могу ждать, — сказал Тагоми. — Разумеется, сэр. Чилдан угрюмо посмотрел сквозь стекло витрины на теплый солнечный день и на конторы Сан-Франциско. — Тогда замену. Ваши рекомендации, мистер Чилдан, Тагоми умышленно произнес фамилию не правильно: оскорбление в пределах Кодекса и потому уши Чилдана вспыхнули. Горькое чувство обиды объяснялось его положением. Желания, страхи и муки с новой силой вспыхнули в нем, подавляя волю, лишая дара речи. Он с трудом подбирал слова, не в силах оторвать руки от телефонной трубки. Запах бархатцев и спокойная музыка наполняла магазин, но ему казалось, что он тонет в каком-то дальнем море. — Ну, — удалось выдавать его, — кремосбивалка, миксер для приготовления мороженого, что-то около 1900 года… Мозг отказывался думать. Только бы не забыть об этом. Только бы не показаться дурачком. Ему было тридцать восемь лет, и он помнил довоенное времена, совсем другие времена, Франклина Делано Рузвельта и Всемирную выставку, прежний лучший мир. — Могу ли я вам занести на работу соответствующие предметы? — промямлил он. Встречу назначили на два часа. «Придется закрывать магазин, — подумал он, вешая трубку. — Выбора нет. Нужно сохранять расположение таких покупателей, от них зависит бизнес». Он все еще стоял, дрожа, когда понял, что кто-то — какая-то пара — вошла в магазин. Молодой человек и девушка, оба красивые, хорошо одетые, само совершенство. Взяв себя в руки, он с профессиональной легкостью пошел им навстречу, улыбаясь. Склонившись над застекленным прилавком, они разглядывали прелестную пепельницу. «Муж и жена, — предположил он, — Живут в каком-нибудь из этих новых, страшно дорогих кварталов на окраине, с видом на горы». — Здравствуйте, — выговорил он. Он почувствовал себя лучше. Они улыбнулись ему в ответ безо всякого превосходства, простыми и добрыми улыбками. Прилавки с товарами — а они действительно были лучшими в своем роде на всем побережье — привели их в состояние некоего благоговейного трепета, он понял это и был за это им благодарен. Они знали толк. — Действительно отличные экземпляры, — сказал молодой человек. Чилдан непринужденно поклонился. Взгляды их, согретые не только чисто человеческой симпатией, но и особым наслаждением, которое доставляли продаваемые им произведения искусства, их взаимными вкусами и привычками, оставались устремленными к нему. Они как бы благодарили его за то, что у него есть такие вещи для них и они могут ими любоваться, брать с прилавка и осматривать, просто держать в руках, даже не покупая. «Да, — подумал он, — они знают, в каком магазине они находятся. Это не какой-нибудь хлам, не дощечки красного дерева, „из секвойи, мерин-каунти“, не смешные значки, брелки и девичьи кольца, не почтовые открытки с видом моста. А глаза у девушки большие, темные. Как легко, — подумал Чилдан, — я мог бы влюбиться в такую девушку. Насколько трагична значит вся моя жизнь, как будто и без того не было уже плохо. Модная прическа, лакированные ногти, уши, проколотые для длинных, покачивающихся сережек ручной работы». — Ваши серьги, — пробормотал он. — вы, вероятно приобрели их здесь? — Нет, — ответила она, — Дома. Чилдан поклонился. Не современное американское искусство, только прошлое могло быть представлено здесь, в таком магазине, как у него. — Вы надолго сюда? — спросил он. — К нам, в Сан-Франциско? — Пока не знаю, — ответил мужчина. — Я работаю в комиссии по планированию повышения жизненного уровня в отсталых районах. На его лице отразилась гордость. Это был не военный, не из тех, жующих жвачку, грубых мужланов с жадными крестьянскими рожами, которые рыскают по Маркет-стрит, глазея на непристойные афиши, толкаются у касс порнокиношек, заполняют дешевые ночные клубы, стены которых увешаны фотографиями блондинов не первой молодости, зажимающих между морщинистыми пальцами соски дряблых грудей и плотоядно взирающих на зевак, которые не вылезают из притонов, понатыканных в трущобах, заполнивших большую часть равнинного района Сан-Франциско и составленных из шатких жестяных или фанерных бараков, которые выросли как грибы, еще до того, как упала последняя бомба. Нет, этот человек принадлежал к злите. Утонченно воспитанный, культурный, образованный. Наверняка, в этом отношении он был еще выше мистера Тагоми, который являлся, между прочим, высокопоставленным чиновником Главного Торгового представительства на Тихоокеанском побережье. Но Тагоми — пожилой человек. Его мировоззрение сформировалось еще в дни правления военного кабинета. — Вы хотите купить подарок? Что-нибудь из традиционных американских народных поделок? — спросил Чилдан. — Или может быть желаете украсить новую квартиру? Если так, то… Настроение его поднялось в предвкушении выгодной сделки. — Вы верно догадались, — сказала девушка. — Мы начинаем обставлять квартиру и никак не можем на чем-нибудь остановиться, вы бы не смогли что-нибудь нам посоветовать? — Разумеется, мы можем встретиться в вашей квартире, — сказал Чилдан. — Я захвачу все самое наилучшее и помогу вам в выборе. Когда только пожелаете. Это мой долг. Он опустил глаза, пряча свою надежду. Здесь, наверное, пахнет тысячами. — Я должен получить кленовый стол из Новой Англии, весь на деревянных шпильках без единого гвоздя, изумительно красивый и заслуживающий внимания, и еще зеркало времен войны 1812 года, затем искусство аборигенов — несколько ковриков козьей шерсти, выкрашенных натуральными красками. — Я лично, — сказал мужчина, — предпочитаю городское искусство. — Да, — живо откликнулся Чилдан. — Послушайте, сэр. У меня есть стенное панно времен покорения дикого Запада. Оно стояло в почтовой конторе, очень оригинальное на четырех досках, изображает Горация Грилея. Бесценный предмет почитания коллекционеров. — О! — отозвался мужчина. Его темные глаза заблестели. — И стенной шкаф в викторианском стиле, переделанный в 1920-х годах в бар. — О… — И, послушайте, сэр: подписанная картина кисти Джина Харлоу в багетной раме. Мужчина смотрел на него во все глаза. — Значит, мы договорились? — сказал Чилдан. Он старался не упустить верного психологического момента. Он вынул из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку. — Я запишу ваши имена и телефон, сэр и леди. Когда пара ушла, Чилдан заложил руки за спину и стал глядеть на улицу. Какая радость! Если бы все дни были похожи на этот. Нет, это не просто бизнес, это больше чем просто успех для его магазина, это возможность встретиться с молодой японской парой в неофициальной обстановке, когда его будут принимать за человека, а не как янки, который продает произведения искусства. Да, эта новая молодежь, подросшее поколение, которое не помнит ни военного времени, ни даже самой войны — именно она составляет надежду мира. Местные различия не имеют для нее никакого значения. «Все это кончится, — подумал Чилдан, — когда-нибудь. Сама идея места. Ни угнетенных, ни правительств — просто люди». Все же он дрожал от страха, представляя себе, как он будет стучаться в их дверь. Он проверил свои записи. Казуора. Его пригласят к столу, несомненно, предложат чай. Все ли он сделает как надо? Как надо поступать и что говорить в каждом случае? Либо же он опозорится, как бестактное животное? Девушку зовут Бетти. «В ее лице столько понимания, — подумал он. — Нежные приятные глаза». Конечно же даже за то малое время, что она была в магазине, она разглядела и его надежды, и их крушение. Его надежды — у него неожиданно закружилась голова. Какое желание, граничащее с безумием, если не с самоубийством, у него возникло! Но ведь известны случаи связи между японками и янки, хотя в основном между мужчинами-японцами и женщинами-янки. Здесь же… Он испугался одной только мысли об этом. Да к тому же она замужем. Он отогнал эту живую картину, выкинул из головы непроизвольные мысли и начал деловито вскрывать утреннюю почту. Руки у него при этом еще тряслись. Он это обнаружил, как постфактум. Тут он вспомнил о своем свидании с мистером Тагоми, назначенном на два часа, руки сразу перестали дрожать, и волнение сменилось решимостью. «Я должен приехать с чем-нибудь стоящим», — сказал он себе. С чем? Где? Что? Позвонить по телефону. Связи, деловые качества, способности… По кусочку наскрести полностью восстановленный «форд» модели 1929 года, включая матерчатый верх черного цвета. Как большой «шлем» в покере это может навеки обеспечить покровительство. Или совершенно новенький почтовый самолет, обнаруженный в сарае на заброшенной ферме в Алабаме, и так далее. Такое поднимет репутацию не только среди американских любителей антиквариата по всему тихоокеанскому побережью, но и среди снобов на Родных Островах. Чтобы взбодриться, он закурил сигарету с добавкой марихуаны и с клеймом великолепной фирмы «Земля улыбок». Фрэнк Фринк лежал на кровати в своей комнате на улице Хейнса, никак не решаясь подняться. Яркое солнце пробивалось сквозь штору на валявшиеся на полу одежду и очки. Как бы не наступить на них? «Надо как-то попытаться добраться до ванной, — подумал он. — Хоть ползком, хоть на карачках». Голова разламывалась, но он не унывал. «Никогда не оглядывайся», — решил он. Время? Часы на комоде показывали одиннадцать тридцать, Ну и ну! А он все валяется. «Меня уволят», — подумал он. Вчера на фабрике он поступил глупо, разглагольствовал черт знает о чем перед мистером Уиндемом-Матсеном — изогнутый сократовский нос, бриллиантовое кольцо, золото запонок. Другими словами — могущество, высокое положение. Мысли Фринка беспорядочно завертелись. «Да, — подумал он, — теперь не миновать, мне черного списка. От мозгов проку нет другой профессии не имеется. Пятнадцатилетний опыт, все насмарку». Да еще придется предстать перед Рабочей Дисциплинарной Комиссией, а так как он не мог никогда разобраться во взаимоотношениях Уиндема-Матсона с «пинки» — этим белым марионеточным правительством в Сакраменто, то не в силах был понять и глубины власти своего бывшего нанимателя на подлинных правителей, японцев, В Р.Д.К. заправляют «пинки». Он будет стоять перед четырьмя или пятью толстыми белыми лицами. Если же ему не удастся оправдаться в комиссии, то придется отправиться в одно из импорто-экспортных торговых представительств, управляемых из Токио и имеющих конторы по всей Калифорнии, Орегону, Вашингтону м части Невады, включенной в Тихоокеанские Штаты Америки. Но если ему и там не удастся добиться успеха… Планы теснились в голове, пока он, глядя на древний плафон на потолке, лежал в кровати. Он мог бы, например, улизнуть в Средне-Западные Штаты. Но они били тесно связаны с ТША и могли выдать его. А как насчет Юга? Все тело содрогнулось от отвращения. Нет, только не это. Как белый, он мог бы там найти любое место, фактически там было гораздо лучше, чем в ТША, но он не хотел бы попасть туда. Хуже всего то, что Юг был жестко связан экономически, идеологически и еще бог знает как с рейхом. А Фрэнк Фринк был еврей. Первоначально его звали Фрэнк Финк. Он родился на восточном побережье, в Нью-Йорке, и в 1941 году был призван в Вооруженные Силы Соединенных Штатов Америки, как раз после поражения России. Когда японцы захватили Гавайи, его послали на западное побережье. Там его и застал конец войны, на японской стороне линии разграничения. Здесь он так и остался, и живет уже пятнадцать лет. В 1947 году в День Капитуляции он почти что обезумел. Страстно возненавидя японцев, он поклялся отомстить, закопал в подвале свое оружие на трехметровую глубину, предварительно любовно обернув и обильно смазав, чтобы в целости и сохранности откопать его в день, когда начнется восстание. Однако время — великий целитель. Этого тогда он не принял во внимание. Когда он теперь вспоминал об этих надеждах, об этой грандиозной кровавой бане, о резне «пинки» и их хозяев, у него возникало такое чувство, будто бы он перечитывает пожелтевшие дневники школьника, перелистывает мальчишеские грезы: Фрэнк, Харасик Финк собирается стать палеонтологом и клянется жениться на Норме Праут. Норма Праут была первой девушкой класса, и он на самом деле поклялся жениться на ней. Теперь это далеко в прошлом. В первые же месяцы, тогда, в 1947 году, он встречался и разговаривал, наверное, не меньше чем с несколько тысячами японцев, а его желание творить насилие над любым из них, или над всеми сразу так никогда и не материализовалось. Теперь же оно было уже просто неуместным. Но стоп. Был один, некий мистер Амуро, который скупил контроль над большим жилым районом в центре Сан-Франциско и который одно время был хозяином дома, где жил Фрэнк. Это была паршивая овца, акула, никогда не делавшая ремонта, делившая комнаты на крохотные клетушки, взвинчивая квартплату. Во время депрессии начала пятидесятых он надувал нищих, особенно нуждавшихся бывших военнослужащих. И ведь именно эти Торговые Представительства отрубили Амуро голову за спекуляции. И теперь такое нарушение жестокого, сурового, но справедливого японского гражданского кодекса просто немыслимо. Это заслуга неподкупных высших японских представителей, пришедших после падения Военного Кабинета. Вспомнив о суровой, стоической честности Торговых Представительств, Фрэнк обрел уверенность. Даже от Уиндема-Матсона они отмахнутся, как от назойливой мухи. Будь он владельцем «Уиндем Матсон Корпорейшн», или кто угодно еще. Он, Фрэнк, по крайней мере, на это надеялся. «Кажется я начинаю верить в эту муру насчет Сопротивления Тихоокеанского Содружества», — сказал он про себя. — «Оглядываясь в прошлое… тогда все это казалось очевидной фальшивкой, пустой пропагандой. А сейчас…» Он поднялся с кровати и не твердыми шагами отправился в ванную. Пока он мылся и брился, радио вещало дневные новости. — И пусть не смеются над этими попытками, — сказал радио, когда он включил горячую воду. «Нет, мы и не думали смеяться», — с горечью решил Фрэнк. Он знал о каких таких попытках шла речь. Однако, в конце концов, в этом было даже что-то забавное, особенно в картине, где бесстрастные, хмурые немцы шагают по Марсу, по красному песку, на который еще не ступала нога человека… — Цивилизация сопроцветания должна остановиться и рассмотреть, сочетаются ли наши поиски обеспечения сбалансированного равенства обязанностей и ответственности с вознаграждением… «Типичный жаргон правящей иерархии», — отметил Фрэнк. — Мы прекрасно понимаем, что будущей ареной, где будут вершиться деяния людей, будь они нордической, японской, негроидной… И все в том же духе. Тем не менее, факт оставался фактом: Тихий океан почти ничего не предпринимает в деле колонизации планет. Он занят — а скорее завяз — в Южной Америке. Пока немцы были поглощены суматохой запуска в космос огромных автоматических систем, японцы все еще выжигали джунгли во внутренних районах Бразилии и возводили восьмиэтажные дома из глины для бывших охотников за черепами. А к тому времени, когда японцы запустят свой первый космический корабль, немцы приберут к рукам всю Солнечную систему, как говорилось в старинных учебниках истории, немцев не было, когда остальная Европа накладывала последние штрихи на мозаику своих колониальных империй. «Однако, — размышлял Фрэнк, — на этот раз они не собираются становиться в хвост очереди, они научились. Потом он подумал об Африке, об эксперименте, проведенном там наци. От этой мысли кровь застыла в жилах. Эти гигантские опустошенные руины… — Мы должны, — продолжало радио, — невзирая на свои личные симпатии и антипатии, признать нужды всех народов и их духовных… Фрэнк выключил радио, потом, несколько успокоившись, снова включил его. „Христа на виселицу, — подумал он. — Африка“. За этот призрак умерщвленных племен, стертых с лица земли, чтобы освободить землю — для чего? Кто знает? Возможно, даже главные зодчие в Берлине не знают». Компания роботов, строящихся и опутывающих колючей проволокой. Строящих? Скорее перемалывающих. Чудовища из палеонтологического музея, призванных делать чаши из черепов врага. Дружная семейка, поставившая на конвейер вычерпывание мозгов — и только для того, чтобы съесть. А практическое использование человеческих костей. Как это экономно — думать не только о том, как пожрать людей, кои не пришлись по вкусу, но пожрать из их собственных черепов. Лучшие в мире инженеры! Питекантроп в стерильно белом халате в какой-нибудь университетской лаборатории Берлина, размышляющий над тем, для чего можно приспособить черепа, кожу, уши, жир других людей. «Да, герр доктор. Новое применение больших пальцев ног: смотрите, можно приспособить сустав в качестве быстродействующего механизма для зажигалки. Теперь герр Крупп сможет производить их в количествах…» Его ужаснула эта мысль: древний гигантский недочеловек — людоед — ныне процветает, вновь завладев миром. «Мы потратили миллионы лет, стараясь подальше убежать от него, — думал Фрэнк, — и теперь он вернулся, но не просто как соперник, а как повелитель». — Мы не можем порицать, — говорил по радио голос маленькой желтой красавицы из Токио. «Боже, — подумал Фрэнк, — а ведь мы их называли обезьянами, этих цивилизованных кривоногих малюток, которые не возводили газовых печей и не топили жир из женщин». — И мы часто порицали в прошлом за эту ужасную растрату людей в фанатичном стремлении удалить основную массу индивидов из общества, поставив их вне закона. Они, эти японцы настолько сильны в законах. — …процитировать широко известного западного святого: «Что за выгода человеку, если он заполучит себе весь мир, но при этом потеряет свою душу?» Радио замолчало. Фрэнк тоже прекратил завязывать галстук. Шло утреннее промывание мозгов. «Мне нужно с ними примириться», — осознал он. Занесут его в черный список или нет, если он покинет территорию, контролируемую японцами, и покажется на Юге, или в Европе, — в любом месте Рейха — это будет означать смерть. «Мне нужно помириться со стариком Уиндемом-Матсоном». Усевшись на кровать и приткнув рядом чашку чуть теплого чая, Фрэнк достал экземпляр древнекитайского оракула. Из кожаного футляра он извлек сорок девять черенков тысячелистника. Некоторое время он размышлял, приводя в порядок мысли и продумывая вопросы. Вслух он сказал: — Как мне следует подойти к Уиндему-Матсону, чтобы на сходных условиях помириться с ним? Он записал вопрос на обложке блокнота, а затем начал перебрасывать черенки из руки в руку, пока не получил первую строчку, начало. Восьмерка. При этом была отсечена половина из шестидесяти четырех гексаграмм. Он разделил черенки и получил вторую строчку. Вскоре, умело обращаясь с оракулом, он получил все шесть строк, гексаграмма лежала перед ним, и ему не нужно было проверять ее идентичность по таблице. Он прочитал в ней гексаграмму пятнадцать: скромность, низшие воспрянут, высшие падут вниз, могучие семьи покорятся. Ему не нужно было обращаться к тексту — он знал его наизусть. Хорошее предзнаменование. Оракул дает ему благоприятный совет. Все же он был чуточку разочарован. Было что- то бесполезное в гексаграмме пятнадцать, слишком благочестивое. Конечно, ему нужно быть скромным. Может быть правда, в этом и заключался смысл, ведь после случившегося у него не было власти над старым Уиндемом-Матсоном. Он не смог бы принудить его, чтобы тот взял его назад. Все, что он мог бы сделать — это принять указания гексаграммы пятнадцать видно наступил момент, когда нужно просить, надеяться и ждать. Если бог даст, может, его и возьмет на прежнюю работу, а может быть, даже на что-нибудь получше. Читать другие строчки было не нужно: это были статичные строки. Значит все, перехода на другую гексаграмму не было. Тогда следующий вопрос. Собравшись с мыслями, он произнес: — увижу ли я снова Юлиану? Это была его жена или, вернее, бывшая жена. Юлиана ушла год тому назад, и он не видел ее несколько месяцев. В сущности, он даже не знал, где она сейчас живет, наверное, уехала из Сан Франциско, возможно даже из Тихоокеанских Штатов. Общие друзья или ничего не слышали о ней, или не хотели ему говорить. Он углубился в манипуляции с черенками. Сколько раз он спрашивал об Юлиане, задавая то один вопрос, то другой? Вот и гексаграмма, порождение слепой случайности положения черенков растения, была случайна, но тем не менее казалась связана тысячью незримых уз с мгновением, в котором он находился, в котором его жизнь была связана со всеми остальными жизнями и частицами вселенной. Сквозь рисунок переменчивых и неизменных строк всегда находила себе путь неодержимая необходимость, высвечивая положение в целом. Он, Юлиана, фабрика на Гоуч-стрит, Торговые Представительства, хозяйничающие здесь, исследование планет, миллиард кучек химических соединений в Африке, которые теперь уже не были даже трупами, стремления тысяч людей вокруг него в мелких курятниках Сан-Франциско, обезумевшие бестии в Берлине, с их хладнокровными лицами и маниакальными планами — все соединилось в одно мгновение, когда он бросал стебли тысячелистника, чтобы избрать точное, мудрое высказывание, соответствующее этому мгновению, в книге, корни которой уходят в тринадцатое столетие до нашей эры. В книге, созданной мудрецами Китая за пять тысяч лет, отразившей доведенную до совершенства космологию еще до того, как Европа научилась элементарной арифметике. Гексаграмма. Сердце его упало. Сорок четыре. Лицом к лицу с ней. Ее отрезвляющий приговор: «Девица сильная. Не следует жениться на такой девушке». Он снова получил тот же ответ относительно Юлианы. «Значит, она не для меня, я знал это. Но ведь не об этом я спрашивал оракула. Зачем оракулу нужно было напоминать мне? Скверный жребий выпал мне встретить ее и влюбиться — и любить до сих пор». Юлиана — самая красивая из женщин, которых он знал. Черные, как смоль брови и волосы: следы испанской крови были видны даже в цвете губ. Упругая, неслышная походка: она носила туфли с ремешками, оставшиеся еще со старых классов. По существу, вся ее одежда была какой-то поношенной, казалась старой и застиранной. И он и она были сломлены так давно, что, несмотря на свою внешность, она должна была носить бумажный свитер, старый жакет на молнии, коричневую твидовую юбку и коротенькие носки. Он ненавидел это, и все из-за того, что эта одежда, как она сама говорила, делала ее похожей на женщину, играющую в теннис, или даже хуже собирающую грибы. Но самое главное его с самого начала привлекала эксцентрическое выражение ее лица: безо всякой причины она приваживала незнакомых мужчин многозначительной улыбкой Моны Лизы, которая приводила их в замешательство — отвечать ей тем же, или нет? Сила ее обаяния была так велика, что в большинстве случаев, когда Юлиана проплывала мимо, с нею здоровались. Сначала он думал, что причиной этого является плохое зрение, но потом подумал, что это приоткрывает глубоко скрытую при всех других обстоятельствах глупость. Эта ее манера, да еще походка, обычное выражение лица, будто она знает какую-то только ей известную тайну — все это очень досаждало Фрэнку. Но даже перед разрывом, когда они очень часто ссорились он никогда не видел в ней ничего другого, как только прямого, непосредственного изобретения самого бога, которое попало в его жизнь по причинам, о которых он никогда не узнает. Именно вследствие этого — какой-то религиозной интуицией, верой в нее — он никак не мог смириться с тем, что потерял ее. Казалось, что сейчас она где-то совсем рядом, как будто он все еще с ней. Это ощущение никогда не покидало его. Особенно сильным оно было, когда он брал в руки Оракул. Сидя на кровати и готовясь выйти на улицу и начать свой день, Фрэнк Фринк размышлял над тем, спрашивает ли кто-нибудь еще совета у оракула в этом огромном городе Сан-Франциско? Все ли получают такое же мрачное предсказание, как и он? Являются ли складывающиеся в этот момент обстоятельства столь же неблагоприятными, для них, как и для него?