— Вот и чудесно, — захихикал Листригон, спрыгивая на землю. — Теперь я навсегда с тобой.
От такой преданности Орфею захотелось взвыть. Он лягнул ногой гнусного циклопа в его шарообразное тельце, но тот легко, как воздушный шарик, взвился в воздух, плавно опустился на загривок Орфея и обхватил его цепкими ручками.
— Не так легко от меня избавиться, — сказал он ласково и грустно.
Последние два месяца Завьялов работал в необычной для него должности стекольных дел мастера. Маленькая мастерская напротив центрального рынка была его четвертым за год пристанищем. Алмазный резак вместо музыкального инструмента доставлял мало удовольствия, зато очень устраивал Листригона. День проходил в нетерпеливом поглядывании на часы. И хотя Листригон изводил его на каждом шагу, отказаться от рюмки он уже не мог. Проклятый циклоп стал его постоянным компаньоном. С лакейской поспешностью он откупоривал бутылку и разделял с Орфеем трапезу.
После одной из таких пирушек Завьялов еле дотащил его домой на своей спине, и уже оба собрались спать, когда Орфею захотелось убедиться в незыблемости своего авторитета. Он поймал за ухо годовалую Иринку и спросил, запинаясь:
— Т-ты меня любишь?
Девочка заплакала. Тогда он схватил Юрика.
— Вот кто любит меня!
— Отстань, от тебя водкой несет, — хмуро сказал Юрик. — Сережка и Денис со своими папками по воскресеньям в парк ходят, на качелях катаются, а ты загоняешь меня и Ирку под стол. Мы не хотим тебя любить.
— Вот оно что… Нет, ты слышь, что мне тут сказали?
Циклоп одобряюще хлопнул его по руке.
Завьялов обвел мутным взглядом комнату и заметил отсутствие настольных часов. Это привело его в недоумение, а потом взбесило.
— Вещи мои прячут, да еще не любят! — взревел он, забыв, что на днях сам загнал часы за бесценок бабке на рынке, как до этого продал зонтик Марины и детское пальтишко.
Он схватил Иринку и Юрика в охапку и вышвырнул за порог. Под восторженное повизгивание Листригона медленно пошел с кулаками на Марину.
Разогнав домочадцев, мертвецки свалился в кресло.
Очнулся он от песни, знакомой до слез — мать часто напевала ее на кухне, чистя картошку. Вздрогнул, но глаз не открыл — так нежно, так близко звучал материнский голос, и он побоялся спугнуть его. Представилось, будто лежит он пятилетним малышом в кроватке, треплет хвост плюшевой лисички и прислушивается к наивной песенке:
На стропах длинного дождя,
Как на качелях,
Перемахнуть хотела я
В твое ущелье.
Там, после бешеной жары,
Седеют камни,
А у подножия горы
Твой след недавний.
А в нем осенняя вода
И лист осенний.
Но вдруг… не лист? И нет следа?
Иль след олений?
И ты окажешься не ты?..
Тогда в смятенье
Качают пусть меня дожди
До зимней тени.
Завьялов прослушал песню до конца, полежал еще немного, потянулся и обомлел. Дверь в его комнату была распахнута, и на пороге застыл некто в спортивном костюме и бордовом мотоциклетном шлеме. Орфей заморгал и тряхнул головой, отгоняя видение; в дверях стояла немолодая женщина с лицом, очень похожим на лицо усопшей матери.
Он посидел немного с прикрытыми глазами, потом медленно повернул голову. Силуэт женщины не исчез, хотя и был несколько размыт. Она стояла, опершись о дверной косяк, фигура ее вытянулась по вертикали и голова в мотоциклетном шлеме, казалось, упирается в потолок. Смотрела она с молчаливым укором и сожалением.
— Мам! — вскрикнул он, вскочил и рухнул на пол.
В таком обморочном состоянии и нашла его Марина. Покропила водой, перетащила на диван.
Утром, икая и всхлипывая, он рассказал о своем новом видении и вызвал у Марины непонятную улыбку.
Женщина с лицом матери пришла и на другой день. Опять ничего не говорила, лишь молча смотрела на него. Он подошел, прикоснулся к ее руке и опять рухнул ниц — женщина была живой, теплой.
— Кто ты? — прохрипел он, отползая от нее подальше. — Сгинь! Сгинь!
Но она продолжала стоять, и в косом луче солнца из окна ее шлем пылал ярким цветком.
На третий день мотоциклистка сама подошла к Завьялову, сняла с его плеча Листригона и выбросила с третьего этажа на мостовую, гудящую автомобилями.
— Он больше не придет? — робко поинтересовался Завьялов.
— Нет, — сказала Анна Матвеевна, сочувственно поглядывая на обрюзгшего молодого человека с воспаленными глазами. И, чтобы убедить его в своих словах, еще раз стряхнула с пиджака следы мифического чудища. — А теперь возьми на память вот это, — она протянула несколько листов ватмана с незамысловатыми рисунками, выполненными цветными фломастерами.
— Кто это?
— Не узнаешь?
Завьялов долго вертел листы в руках, а когда поднял голову, женщины уже не было. Он опять стал рассматривать рисунки, и чем дольше вглядывался в них, тем сильнее они тревожили его. То ли оттого, что он был нетрезв, то ли совсем по другой причине, но показалось, что рисунки двигаются, улыбаются ему, машут руками. И он понял, что на этих листах — его жизнь, какой она могла быть, не поддайся он искушениям Листригона.
А так ли уж Она одинока?
У Нее от тебя — два сына, два твоих «я».
У меня — только ты.
Если бы у меня был сын, я дала бы ему твое имя.
Если бы у меня была дочь, я дали бы ей твою улыбку.
Если бы у меня были сын и дочь, я сказала бы им, глядя в небо: «Посмотрите на солнце, дети, — его нарисовал ваш отец!»
Можешь сколько угодно ворчать, а горы у меня все равно не отнимешь. Ну а то, что я сегодня чуть не «улетела», твоя вина — забыл подточить мои трикони. Но я ведь просила! Инструктор страшно ругался, когда, соскользнув со скалы, я повисла над пропастью — хорошо, что была застрахована. Знаешь, о чем подумалось в ту минуту? Что я для тебя никогда ничего не забываю…
— Поздравляю, — сказал в телефонную трубку Аленушкин. — Поздравляю с должностью работника «скорой помощи».
— Чем ехидничать, лучше пришли бы да посмотрели, что у меня с фарой. Горит тускло, будто ее чем-то смазали. — Анна Матвеевна бросила трубку на рычаг.
Ирония Аленушкина была вызвана ее рассказом об одном из первых выездов. Знакомство с теми, кого до сих пор знала лишь по голосам, обрадовало, обнадежило и укрепило веру в то, что она и впрямь обладает необычным свойством.
После встречи с Завьяловым набрела на уже известный ей голос одинокой старухи с собакой.
«Худо мне, Степка, ох, как худо, — протяжно вздыхала старуха. — Сердце останавливается».
