Мы не вошли — мы ввалились и сразу поняли, что тут не согреемся. Горел в камине огонь, но наводил на мысли о голографии — тепла рядом с ним не ощущалось. Гуляли пятна цветомузыки. Стояли на столах свечи и граненые стаканы. А каковы были стены — мы не поняли, они таяли во мраке.
И тут, в холоде и полнейшем неуюте, мы оба ощутили какую-то силу и надежность. Похоже, мы все-таки выбрали верный путь. А дальше куда? Сев за стол и освоившись с рваным освещением, я стала разглядывать общество. Тут насчитывалось десятка полтора посетителей, в основном — мужчин. Ближайший ко мне был в камуфляжном комбинезоне, без шапки и с голой шеей, я подивилась его морозоустойчивости. Он и его товарищ сидели ко мне затылками, но, глядя между этими коротко стрижеными затылками, я увидела профиль, вытянула шею, потом, не веря глазам, встала.
Чем больше я вглядывалась в то лицо, тем ярче делался свет высокой свечи справа от него, тем отчетливее и живее становились очертания и тени. Наконец тот, кого я боялась узнать, встал и посмотрел мне в глаза. Он заслонил собой свечу, но свет остался на его лице, тонком и выразительном, не просто знакомом, а — любимом!
— Арик?.. — спросила я, уже понимая, что это — он, в сером колючем свитере с высоким, тройного сложения воротником, в джинсах и больших ботинках.
— Да, — голосом, пронизывающим айсберги стылого пространства, ответил Арик. — Ты только не бойся, это действительно я.
И пошел ко мне уверенно, как будто ждал меня, а я в кои-то веки явилась вовремя.
Я кинулась к нему и повисла у него на шее. Сейчас это было можно…
— Арька, Арька, что ты наделал?! — твердила я, уже ощущая слезы под веками. — Арька, ну зачем тебя туда понесло, Арька, милый?!
— Да вот же я, — отвечал он. — Тут я, с тобой!
И уже не имело значения, что шестнадцать лет назад он штурмовал какой-то непонятный пятитысячник и их, всю группу, накрыло лавиной. Весь двор любил Арьку нежно и преданно, особенно когда у него собирались друзья и все выходили с гитарой под каштаны. Там стояла скамья, место на которой, рядом с Ариком, было предметом моей острейшей зависти. Когда он пел свои песни — всегда находилась девица старше, наряднее, раскованнее, чтобы место занять. Но ни одна из них не рыдала так горько и не собирала в горсть снотворные таблетки из бабкиной аптечки, когда мы узнали, что Арика больше нет!
Первая любовь — вот что это было такое. Первая любовь, оборванная на самом взлете! Еще немного, еще два года — и он бы меня заметил!.. Первая любовь в своем наилучшем образе, какой только возможен. Арик — и его гитара, и его альпинизм, и его друзья (теперь таких, кажется, уже не бывает), и его песни, которые потом собрали в тоненькую книжку, и этот его свитер, который… позвольте…
Свитер потом тетя Люба отдала Олежке, потому что Олежка в самое трудное время целыми вечерами сидел с ней на кухне и говорил об Арике. Олежке было шестнадцать, он вырос из свитера, но к тому времени смысл реликвии для него как-то поблек, и вещь попала ко мне, и долго лежала сперва в шкафу, потом в чемодане на антресолях, да ведь и теперь там лежит!
Выходит, что-то от первой любви осталось во мне, оно не сдавало позиций, оно зацепилось за краешек души. И вот — вот оно… Несколько секунд я была счастлива, а потом принялась осознавать.
— Но как ты сюда попал?
— На грань? А как ты сюда попала?
— А ты? — страха во мне уже не было. Все укладывалось в схему. Раз мы выпали из мира живых, то не так уж далеко оставалось до мира покойников.
Вот и соприкоснулись…
— А я — к тебе. И к Светке, помнишь Светку?
Помнить Светку я решительно не желала. Если бы Арик вернулся, они бы поженились.
Я оглядела помещение. И увидела глаза. Много глаз — ясных и живых!
— Ребята, — сказала я им. — Ребята!.. Ну, что вы тут забыли?.. У нас — хуже, чем у вас, честное слово!
— Сами знаем, — от стола поднялся высокий плотный парень. — Но нас же позвали.
— Кто?
— Ты.
— Те, кто нас любил, и те, кого мы любили, понимаешь? — спросил Арик. — Мы потому и тут, что нас все еще любят! Мы потому и живы, что отвечаем любовью! Вот о чем мне нужно было написать песню!
Раздался хлопок, я повернулась. Мой спутник обнимался с кем-то, и они лупили друг друга по плечам широкими дублеными ладонями, привыкшими к тросам и шкотам на яхтах… или на чем там еще выходят в море?..
— Понимаешь, девочка, нас тут немного, но мы — настоящие, — сказал Арик. — Мы не отступали, мы жизнь любили не домашнюю, а другую! Потому, наверно, и вылетели из нее, — чересчур любили… И нас именно так любили наши женщины — чересчур. Вот мы и пришли.
— И мужчины, — это был женский голос. Из угла вышла высокая, тонкая, со сверкающими рыжими волосами. — И мы их любили, и песни пели, и бунтовали против любви, и все в нашей жизни выходило чересчур. Но это все равно была любовь, понимаешь?
— Так вы пришли за нами? — с непонятной радостью спросил мой спутник, и я поняла — за то и похоронен, что, не признавая смысла переродившегося мира, все ждал и ждал этого возвращения.
— Мы пришли к вам, — высокий, чуть ли не на голову выше Арика, плотный парень стряхнул с плеч брезент, и я увидела — на нем топорщился десантный «лифчик» с полным боекомплектом, включая саперную лопатку. — Невесту мою сволочь какая-то похоронила за то, что ждет меня. И тут до меня дошло: оружие — настоящее! Но иначе и быть не могло в мире, где нелепая бабья магия, выдумка одной-разъединственной малограмотной тетки, осуществилась таким страшным образом. Если нас накрыли слившиеся в черное пятно квадраты и овалы торчащих ввысь надгробий, значит, разбивать их в пух и прах нужно вот этим, вернувшимся из небытия, оружием.
— Нам нужен план города, — сказал Арик. — Тут ведь столько понастроили…
— Вас всего полтора десятка, — напомнила я.
— И полтора десятка тех, кто нас все еще любит. Тех, кто, сам того не понимая или запрещая себе верить в это, ждет нашего возвращения… Вот мы и вернулись!
— Больше, — возразил десантник. — Мы по кусочкам соберем то, что вы разрушили, по самым крошечным кусочкам. Мы вас выпихнем отсюда — пинками, коленом под зад!
— А если кто не захочет?
Насчет Анны я знала точно — не захочет!
Мужчины переглянулись.
— Не захочет — туда и дорога.
И мы, сдвинув столы, сели все вместе — выстраивать план, и слева от меня было острое, обтянутое серым свитером плечо Арика, а справа — плечо ночного спутника.
Он повернулся ко мне — глаза встретились. В них была настоящая глубина! Та, которая возникает, когда сплавлены вместе мужское упрямство, веселая злость, неугомонное желание. Ни того, ни другого, ни третьего я уже тысячу лет не встречала. Минус на минус дал-таки плюс!
