— Пасматри, Мефодя…
— Ваше благородие должно меня послушать, бежать нужно, не медля…
— Ну…
Кто-то постучал.
Вышло в коридор.
Слуга снимал с Белицкого шубу и шарфы. Пан Войслав стащил очки, поднял поцеловать Михасю, которая, уже готовясь ко сну, все-таки притопала к папочке, таща за собой тряпичного медвежонка по имени Пан Чепчей.
— Пан Бенедикт… — начал было хозяин над головкой дочки, пищащей ему в бороду, какой он холодный.
— Вы не позволите на пару слов, именно сейчас, это очень срочно.
Пан Войслав отдал Михасю бонне.
— Я как раз хотел вас… — просопел он. — Потому что перед самым выходом из фирмы дошли до нас странные слухи, а ведь вы сегодня как раз в правительственных сферах вращались, не так ли?
— У меня здесь человек, который рассказывает, будто бы час или два назад был убит Шульц-Зимний. И, обратите внимание, он говорит правду.
Пан Войслав застыл на месте. Лед в его раскидистой бороде еще не успел растаять и теперь искрился на фоне отьмета, серебром украшая молчание Белицкого.
— С другой стороны, — продолжило я-оно, — мне известно, что там, по дороге кто-то запустил ложь, поскольку человек этот говорит, в правде своей, и о том, будто бы, представляете, что за это убийство хотят арестовать меня; я же сегодня к Цитадели даже и не приближался, только-только от Круппа возвратился.
— Да что вы такое говорите! — выдавил из себя Белицкий.
— Именно, а вашего дома…
— Погодите! Нужно сначала все это проверить! Модест Павлович…
— Я уже написал ему. Правда Кужменьцева — это уже почти что правда Шульца.
Присев на табурете, пан Войслав в задумчивости стаскивал обувь.
— А эти все слухи, — спросило, — они какого рода?
— А, совершенно иные. Будто бы из Зимнего пришла срочная отставка графу Шульцу, и что князь Блуцкий-Осей имперскими полками должен навести здесь новый порядок.
— Вот это да!
— Черное Сияние, пан Бенедикт, все мы понемногу сонные рабы, принимающие признак правды за саму правду, предсказание за свершившуюся неизбежность. — Он наконец-то стащил второй сапог. — Сейчас пошлю Трифона, незачем поспешно пани ковать. Есть у вас какие-нибудь предметы, в отношении которых охранка могла бы дело пришить?
— Нет… нету.
— А этот ваш человек?
— Хммм, правильно.
Вернулось к Пелке. Поблагодарило его, разумно не суя ему денег, не предлагая никакого иного вознаграждения. Тот кивал головой, но все время глядел куда-то в сторону, все еще связанный памятью стыда (которая сама стыдом палит).
— Теперь тебе уже пора идти, Мефодий, так ты лучше мне поможешь.
— Но вы же убежите! Бегите!
— Со всей уверенностью не собираюсь я идти на расстрел за преступление, в котором не виноват.
Вывело его из комнатки. Господин Щекельников глянул с подозрением. Одна его рука все еще была спрятана, явно сжимая рукоять штыка. Показало, чтобы он вернул зимовнику мясницкое орудие.
— Зачем тебе был этот ножик? — спросило у Пелки на пороге.
— А разве мог я знать, успею ли? А вдруг бы ваше благородие уже забирали…
— И ты собирался броситься с ним на жандармов?
— Что первое под руку попало…
— Ага, так вот выскочил, помчался — выходит, это не ты сегодня за мной следил.
— Я? Нет, ваше благородие, я — нет.
Оказавшись за порогом, он еще раз передумал и пытался повернуть, вновь охваченный неожиданным беспокойством: — Не отступлю, пока ваше благородие в безопасности не уйдет! — так что пришлось его провести по лестнице до ворот, и с помощью костоломов-охранников с ветром на Цветистую выпустить; метель тут же захватила и проглотила его.
Часы в доме пробили половину девятого. Съело горячий ужин с густым журеком и луковым хлебом с хрустящей корочкой. Пани Белицкая вышивала на пяльцах возле огня, ежесекундно лупая над тканью ведьмовским глазом: половина ее сморщенной физиономии освещалась огнем, другая половина скрывалась в тени и затьмете. Кот-царапка грелся у ее ног.
— Но ведь молодой человек нашего Войслава ни в какую гадкую компанию не затащил? — сладеньким голоском поскрипывала бабка.
— Нет, проше пани.
— И ни в какие политические мятежи?
— Нет, проше пани.
— У Войславика такое доброе сердце.
— Очень доброе.
Никак не могло понять, каким образом старуха представила себе такую правду, будто бы я-оно силой притянуло пана Войслава к чему-то, что противоречило его убеждениям, ба, благополучию всего семейства. Для этого следовало быть месмеристом мирового покроя! (Или Алистером Кроули).
Без пяти девять постучал курьер к Белицкому с бумагой от человека из его фирмы. На Вокзал Муравьева, якобы, прибыл эшелон, заполненный военными, якобы, отозванными с японского фронта полками; тут же солдат высаживали и формировали в отряды, всего три громадные роты. Белицкий ответил приказом собрать дополнительных людей для охраны складов.
Я-оно сидело в салоне при огне керосиновых ламп, печи и камина, пытаясь вклеиться в беседу, которая, сама по себе всякий раз распадалась; атмосфера нервного ожидания передалась всем присутствующим. С Белицким сидели здесь и пани Галина, и панна Марта; здесь билось сердце дома. Слуги все время подносили кофе и сладости (которые поглощал один пан Войслав, за то полными горстями).
Где-то к половине десятого на Цветистую прибыл адвокат Кужменьцев. Пыхтящий, заснеженный, багровый от мороза, черный от тьмечи, ведомый доверенным помощником под руку — вначале ему пришлось хорошенько в кресле устроиться и глотнуть пару рюмочек сливовицы, прежде чем вернуться к полному сознанию и обрести голос — а за это время у всех присутствующих нервы до крайности натянулись.
— Хкрххммм! Так. Уффф! Не мне, старику, ночью по морозу безбожному сломя голову ездить. Еще немного, и совсем бы меня из Ящика не выпустили…
— Из Цитадели едете?
— Ну да, видите ли, Венедикт Филиппович, скорее я страшную весть, от вас полученную, прочитал, чем начальник канцелярии бургомистра, который ко мне на маджонг…
— Да что же там произошло?! Скажите наконец!
— Так я же и говорю! Разве нет? Говорю! — Сказав это, он вновь засопел, и только третья рюмочка вернула ему голос. — Бррр! Славьте Господа, ибо не ведаете ни времени, ни места! В собственном кабинете, над губернаторскими бумагами, его собственным ножом для разрезания писем, сегодня вечером был зарезан несчастный Тимофей Макарович Шульц!
