после дня рождения его вызвали из столовой во время ленча. Джилмен Шервуд, дежуривший в тот день, сказал:
— Твоя мать пришла.
— Сейчас? — удивился Джим. — Она ж на работе.
Шервуд поднял брови, точно мысль о работающей матери казалась ему очень странной.
Джим вошел в комнату для посетителей с тяжело бьющимся сердцем. Только очень плохие новости могли привести мать сюда в это время. Должно быть, у них кто–то умер. Сестра? Отец? Если это отец, то смерть Эрика подействовала на сына гораздо сильнее, чем Джим мог себе представить. Откуда это горе, это чувство ужасной потери? Впрочем, что бы там ни происходило между ними, Эрик все–таки его отец.
По дороге к матери Джим окончательно уверил себя, что Эрик Гримсон умер. Перепил? Несчастный случай? Самоубийство? Все возможно.
Ева Гримсон встала со стула, увидев в дверях Джима. Она была в платье с пестрым рисунком, слишком просторном для нее и слишком легком для этого времени года. Она еще больше осунулась, и на лице прибавилось морщин. Круги под глазами стали еще темнее. Поношенное коричневое пальто скрывало худобу, но тонкие, как палочки, ноги выдавали, до чего она вся истаяла. Однако при виде сына она улыбнулась.
— Мама! Что случилось? — крикнул Джим, обнимая ее.
Ева заплакала, и Джиму стало еще хуже. Он всего несколько раз видел, как мать плачет.
— С папой все в порядке? — спросил он. Она высвободилась и села.
— Мне так жаль, Джим. Так жаль. Но твой отец…
Она рыдала. Джим упал на колени рядом с ней и положил руки на ее сгорбленные плечи.
— Ради Бога! Что случилось?
— Твой отец…
— Он умер! — сказал Джим.
Она удивилась и вместо ответа достала из сумочки носовой платок и промокнула глаза. У Джима мелькнула нелепая мысль, что за косметику ей можно не опасаться — она никогда не красится. Ева шмыгнула носом и покачала головой.
— Нет. Вот что ты подумал? Может, это по–своему было бы…
— Было бы — что?
Должно быть, она хотела сказать «лучше», но не могла позволить себе иметь такие мысли, а уж тем более высказывать их вслух.
— Нет, ничего. Твой отец… он настаивает, чтобы мы переехали в Даллас. Ну, знаешь — в Техас!
Джим не сразу пришел в себя. Грудь все еще сжимало. Потом он выпалил:
— Ну так лучше бы он умер! И ты тоже! Вы… вы… бросаете меня!
Мать взяла сына за руку, прижала ее к своей мокрой щеке и простонала:
— Я должна ехать с ним! Он мой муж! Я должна быть там же, где и он!
— Ничего ты не должна! — Джим выдернул руку. — Черт бы побрал и тебя и его! Провалитесь вы ко всем чертям!
Только потом, перебирая всю сцену в памяти, он подумал, что никогда еще не разговаривал так с матерью. Как бы он ни сердился на нее, он почти всегда был с ней мягок. Ей и так доставалось от отца.
— Ради святой девы Марии, матери Божьей, не говори так, Джим!
Она снова хотела взять его за руку, но Джим отдернул ее.
— Здесь он не может получить приличной работы. И это убивает его, ты сам знаешь. Он слышал… ему сказал один друг — помнишь Джо Ватку? — что в Далласе работы полно. Город процветает, и…
— А я? — Джим начал шагать взад–вперед, сжимая и разжимая кулаки. — Я уже не в счет? А кто будет оплачивать страховку, мое лечение? Где я буду жить, когда меня выпишут? Я не хочу бросать лечение! Это мой единственный шанс! Не хочу и не брошу!
— Пожалуйста, пойми меня, сынок. Я просто надвое разрываюсь. Но не могу я отпустить его одного, а он говорит, что все равно уедет, даже без меня. Он муж мой. Это мой долг!
— А я твой сын! — крикнул Джим.
Казим Грассер, черный санитар, просунул голову в дверь.
— Все в порядке? Какие–то проблемы?
— Это семейные дела, — сказал Джим. — Я ни на кого не собираюсь кидаться. Давай катись!
— Ладно, ладно, только тихо, — сказал Грассер и убрал голову
— А почему он сам ко мне не пришел, почему прислал тебя? — орал Джим.
— Что, боится встретиться со мной? Или уж до того меня ненавидит, что ему на меня насрать?
— Пожалуйста, Джим, не выражайся так. Нет, нельзя сказать, что он тебя ненавидит. Но встречаться с тобой правда боится. Он чувствует себя неудачником…
— Так оно и есть!
— Чувствует, что потерпел крах как муж, отец и кормилец…
— Так оно и есть!
— …и боится, что ты на него набросишься. Он говорит… он говорит…
— Ну, скажи! Что я сумасшедший!
Ева протянула к нему руку.
— Прошу тебя, Джим. Я не могу больше выносить этого. Не будь это таким непростительным грехом, убила бы себя!
— Делай, как считаешь лучше, — сказал Джим и вышел из комнаты.
— Джим! Не уходи! — закричала мать вслед.
Он помедлил, но не обернулся. Придя к себе, он сел и заплакал. Одиночество, точно прилив, несло его за горизонт, вдаль от всех живущих, к острову, который тоже назывался Одиночество.
Горе не помешало Джиму подумать, что это потрясающее название для песни. «Остров, который тоже называется Одиночество».
Странная штука мозг. В самом глубоком горе посылает вот такие сообщения. Всегда работает, работает, работает над самыми разными темами — и никто не знает, с чего он вдруг выдает результаты некоторых своих трудов в самый неподходящий момент.
Хотя в такой ли уж неподходящий? Может, мозг пытается смягчить несчастье, отвлекая себя от себя самого?
Если так, то его уловка сработала только на минуту. Джим погрузился в холодные черные воды и не выныривал довольно долго. Товарищи по группе помогали ему, как могли. Доктор Сцевола, замещавший Порсену, который уехал на трехдневную конференцию, пытался вернуть Джиму свет, но у него ничего не вышло.
В тот же самый вечер, сразу после групповой терапии, Джима снова позвали в комнату для визитов.
— Мистер и миссис Вайзак, — сказал ему дежурный. — У них плохие новости, Джим. Сразу видно.
Вайзаки встали, когда он вошел. Миссис Вайзак, разразившись слезами, подбежала к Джиму, обхватила его своими большими сильными руками и прижала лицом к своей большой груди. От нее пахло дешевыми духами.
— Сэм умер! — простонала она.
Внутри у Джима что–то сместилось.
Он оцепенел, голос миссис Вайзак ушел куда–то вдаль, и ему показалось, что он тонет в мягкой сахарной вате. Все уплывало, кроме этого удушливого облака. Джим видел все расплывчато, будто через несколько слоев марли.
И плакать он не мог. Все слезы, которые у него были,
