Директор прерывает свою речь, смотрит на Верещагина и видит, что тот крепко спит. «Я предлагаю вам сесть за докторскую диссертацию», – говорит директор, надеясь, что, может быть, Верещагин просто прикрыл глаза – из окна, с улицы, по которой, кокетничая, быстро гуляет двенадцатилетняя девочка, бьет сильный солнечный свет – может быть, он утомил очи молодого талантливого сотрудника, лучшего ученика профессора Красильникова, двенадцать лет уже носящего золотые часы, – и вот он смежил веки, чтоб защититься от солнечной яркости… «У меня есть для вас хорошая тема – увлекательная и беспроигрышная», – говорит директор, но мерное дыхание Верещагина не оставляет места для сомнений.
Это поразительный случай. Такого с Верещагиным прежде не бывало. Он никогда еще не засыпал в начальнических кабинетах под начальственные речи. Конечно, он устал, измучился бессонными трудами, творя свой необыкновенный волчок, но даже это не может служить оправданием. Автор пользуется случаем заявить о своей бескомпромиссности в данном вопросе: в кабинетах начальников спать нельзя – это грех, невоспитанность и даже в некотором смысле извращение в духе каннибальства.
Директор, разумеется, потрясен. Он выходит из своего кабинета вон, нервно закуривает и стоит посреди пустой приемной, как сирота. «Этот юноша слишком рано становится чудаком, – думает он, стараясь сохранять внутреннее спокойствие. – Я чудаком стал уже после пятидесяти».
Только огромное самообладание, воспитанное за долгие годы пребывания на высоких постах, позволяет ему сдерживать себя. Не будь этого железного самообладания, директор ворвался бы в собственный кабинет и стукнул бы спящего Верещагина кулаком по лбу. А то и – резким точным движением старого конармейца: а! а! а! – отсек бы ему голову.
Но он продолжает сиротливо курить посреди приемной. Ему как-то неловко возвращаться в кабинет, где, развалившись в кресле, спит старший научный сотрудник Верещагин.
Это, между прочим, тоже уникальный случай: впервые в жизни директор стесняется войти в собственный кабинет. Такого с ним еще не бывало.
52
На верещагинское счастье была в Порелово небольшая фабричонка детских игрушек. То есть скорее на несчастье она была.
Такая маленькая, что даже проходной порядочной не имела. То есть сидел у ворот старичок, но не у каждого даже документы спрашивал. Видит, пьяный, шатаясь, на фабрику забредает – помочиться, что ли, за забором хочет – кричит ему: «Куда это ты, такой-сякой? Ну-ка поворачивай оглобли!» Видит, идет интеллигентный человек с пакетом под мышкой – ничего не говорит. Не останавливает.
А это Верещагин шел.
А в пакете у него – волчок. Он его дома полчаса в газету заворачивал. Все никак не получалось.
Такая маленькая фабричонка, что на прием к директору и записываться не надо. Просто входи и говори: «Здрасьте».
Верещагин входит, говорит: «Здравствуйте». Директор не кивает, не реагирует. Он привычный, что к нему то и дело заявляются люди без предварительного доклада секретарши, потому что у него этой секретарши вообще нет. То есть по штату она положена, но директор на эту ставку предпочел взять лишнюю работницу. Для более успешного выполнения государственного плана по куклам. Фабричонка как раз куклы производила.
Директор в момент вхождения Верещагина в телефонную трубку негромко говорил. Что-то вроде: «Да, сегодня… ну, в шесть… Ага, мой доклад и награждение победителей соцсоревнования».
И вот, когда он кладет трубку на рычаг, Верещагин начинает разворачивать свой пакет, говоря при этом: «Я вам новую игрушку принес».
Больше он ничего не говорит, а запускает на директорском столе свой волчок, и происходит чудо. Директорский кабинетик преображается. Начинает казаться, что это интерьер кафедрального собора в городе Ватикане. Такие замечательные хоралы вдруг наполняют помещение.
Такая возникает иллюзия с точки зрения слуховой. А для глаза произошедшее чудо еще более удивительно. Волчок вдруг исчезает. На его месте в центре директорского стола появляется эдакий костерчик с пламенем из цветных язычков. Костерчик то разгорается, то гаснет, язычки меняют окраску, пляшут, и все это переливается, переплетается, будто Вселенная в стадии возникновения.
Директор спрашивает: что это? Верещагин отвечает: игрушка, им созданная, очень несложная в производстве, без использования дефицитных материалов, с крайне низкой себестоимостью. «Я вам хочу ее предложить», – творит он.
Он несколько раз повторяет, что хочет предложить фабрике эту игрушку, потому что директор смотрит на него непонимающе. «Как это – предложить? – непонимающе спрашивает он. – Вы от какой организации?»
Верещагин отвечает, что ни от какой. Он считает излишним и нескромным сообщать, что работает в институте и имеет степень кандидата наук, он умалчивает о своих титулах, и поэтому директор смотрит на него как на проходимца. Впрочем, назови Верещагин себя, это мало что изменило бы. Директор посмотрел бы на него как на авантюриста.
Он говорит: «Вы что – думаете, у нас частная лавочка? Есть порядок: игрушки утверждаются игрушечным советом, а потом спускаются по предприятиям. Мы не покупаем игрушки, мы их производим».
Верещагин разгорячается, громко объясняет, что игрушку не продает, а дарит – собственно, даже не игрушку, а самую идею, а также все чертежи и расчеты, он снова говорит о простоте производства и высказывает, выражает убежденность, что данная игрушка будет нарасхват, что в стране вряд ли останется хоть один ребенок, которому бы не купили такой волчок…
Пока он объясняет все это, директор трижды говорит по телефону: два раза ему звонят, а один раз он не постеснялся позвонить сам – в разгар верещагинский речи.
«Слушай, – сказал кому-то, – а пригласительные заготовили?»
Наверное, их не заготовили, потому что директор очень расстроился и скис. Он ответил на верещагинские убедительные слова тоскливым голосом: «Гражданин! Я вам русским языком объясняю: от частных лиц мы идеи не принимаем. У нас производство, вы понимаете это слово – про-из-вод-ство?»
Вот тут у Верещагина впервые в жизни задрожали кончики пальцев. Он заметил это, когда заворачивал волчок обратно в газету. Впоследствии пальцы дрожали у него часто, но здесь впервые, и, заинтересовавшись этим новым явлением, Верещагин стал их удивленно рассматривать. Директор же такой пустой траты времени терпеть не захотел и высказался в том духе, что у него план, дела и он не хотел бы, чтоб разные посторонние люди без пользы мозолили ему глаза. Одним словом, он попросил Верещагина освободить кабинет.
Тогда Верещагин прекратил рассматривание дрожащих пальцев и со страшной злобой сказал директору прямо в лицо: «Кретин. Кукла».
