«Посмотри на свою подругу, – поучала мама Полину. – Ведь все сложилось у человека: загородный дом, муж-бизнесмен, ребенок. А ты? Ты хоть знаешь, что ищешь? И что тебе самой нужно? Хватит болтаться уже, давно пора повзрослеть».
Ключевое слово – сложилось. Хотя нет – повзрослеть. Потому что когда человек повзрослел, ему уже все равно, КАК сложилось. Ее друг Художник повзрослел.
«Тридцать лет – это всего лишь еще одно совершеннолетие!» – объявил он собравшимся на торжество.
Тихие разговоры под вино на кухне постоянно заглушали крики играющих в соседней комнате детей. Но выделенной территории им показалось мало: дети то и дело бесцеремонно врывались на кухню, разрушая тесный мирок взрослых.
Также легко и непринужденно наши дети сотрут, сметут с Земли все, что нам дорого. Они уничтожат наши книги, мечты, музыку, сны, картины – наивно и весело, словно это само собой разумеется. Точно так же, как мы уничтожили время наших родителей: совок с его социальными гарантиями и уравниловкой, где они мирно и даже счастливо жили. Да, это мы с нашей жаждой стать неповторимыми, лучшими, победителями в девяностые заставили ученых и инженеров торговать у прилавка, искренне удивляясь, почему им так сложно освоить специальность маркетолога или менеджера, ведь у нас новое время – время свободы и надежд, время воплощения самых смелых мечтаний. Но они не смогли, потому что ИХ ВРЕМЯ погибло.
Это мы все вокруг превратили в товар: голову, руки, любовь, надежду, милосердие… особенно дорого стоит милосердие. Попробуйте сломать себе что-нибудь и попросить помощи в больнице, не имея на руках медицинской страховки.
Это мы уничтожили понятие родина, провозгласив эру глобализации. Чуть ли не каждый третий успешный менеджер работает в Берлине (Париже, Лондоне, Амстердаме…) и еженедельно по выходным летает в Москву повидать маму или жену. Они даже не чувствуют себя эмигрантами, да и слово это давно устарело. Любой эмигрант с легкостью вписывается в уклад чужой страны, потому что, кроме языка (который учится за несколько недель по методике 25-го кадра), нет никаких различий: ни в привычках, ни в одежде, ни во вкусах…
Верлибр,[36] не рифмующий даже mpeg с jpeg-ом,[37] уничтожил поэзию; черный квадрат[38] – классическую школу живописи, породив вместо Художников толпы дизайнеров; нуар – литературу, заставив беззаботно смеяться вместо того, чтобы задумчиво грустить; джаз – классику, поп музыка – джаз, провозгласив желание все упрощать до трех нот вместо семи. Мы пожираем все, что было до нас. Наше время? У него нет ни прошлого, ни будущего – оно просто есть, оно – то, что мы храним в себе. Вы хип-хоп слышали? Убийцы тишины под окнами! В нем уже нет музыки – всего одна нота.
«Каждое поколение жаждет быть последним»,[39] – это не просто зачитанная до дыр фраза, это болезнь века. Ученые считают, что под конец цивилизации время начинает ускоряться, и тогда… начинается война всех против всех.
Маленькое существо пяти лет, непомерно высокое и долговязое для своего возраста, с огромными глазами, устремленными куда-то внутрь, вошло в кухню и со словами: «Так мама делает!» стукнуло по бокалу с вином в руке Художника. Вино плеснуло на обои, на стол, на его белую праздничную рубашку.
«Как кровь, – подумала Полина. – Неужели это существо, как богомол, сожрет все, что мне дорого? И ведь не подавится!»
А Художник обнял его, усадил на колени. Художник размечтался о том, как оно будет подавать ему костыли в старости.
– Но о старости нельзя мечтать, с ней нужно бороться! – возразила Полина.
– Зачем? – удивился тот. – Мы свое уже отшумели.
А ведь всего несколько лет назад он мечтал о выставках своих картин, он мечтал о будущем! Воистину «дети – зеркало нашей смерти».[40] Он даже не понял, что давно уже умер. А существо по-прежнему сидело у него на коленях, глядя куда-то вглубь себя огромными круглыми глазами. И сладко облизывалось, медленно пожирая его время.
– Да, милый, – услышала где-то позади себя шепоток Полина. – Нам нужно такое же существо. Новая модификация воина, как в компьютерной игре. Пусть ОНО борется с вечностью за наши идеалы, мы уже безнадежно устарели. Это самая жестокая и беспощадная война.
– Почему так грустно? – спросит Полина Художника уже на пороге, собираясь уходить.
– Потому, что раньше мы обсуждали, кто какое стихотворение сочинил, а сейчас, кто чего добился в жизни, – ответит он и прижмет к груди свою пятилетнюю дочь. – Надо же что-то оставить детям!
Дочь помашет Полине рукой вслед – так, «как делает мама».
– Просто ты смирился с неизбежным. Законы природы еще никому не удалось отменить. Жить для себя после тридцати уже эгоизм. И теперь ты идешь в художественный салон, чтобы купить кисточки для нее, а вместо рассвета над горами рисуешь с ней зайцев под елкой. В противном случае твоя дочь поймет, что ты ее недостаточно любишь. Миру необходима твоя жертва во имя нового поколения, будь оно неладно! И это твой выбор. Но почему Я и другие такие же должны отдать им на растерзание свои сны добровольно, с видом ягненка, идущего на заклание? Вложить в равнодушную руку мечту, которой они, не глядя, пренебрегут во имя своей, хуже того – раздавят, как окурок, тлеющий на заплеванном грязном асфальте? Да, мы ничего не создали, но мы очень старались, и мы не хотим быть съеденными заживо, – мысленно ответит ему Полина.
«Father?
– Yes, son.
– I want to kill you…
…
– This is the end, my friend, this is the end…», – Джим Мориссон в наушниках…
И снова – капли воды, и снова – важнее казаться, чем быть. Маленький мир от зимы не укрыть. Круговая порука счастья до тех пор, пока слова: «Нельзя! Невозможно!» не вытеснят из лексикона все остальные.
Полине хочется закричать: «Мама! Ты же знаешь, что в детстве я так и не научилась ползать. Я сразу пошла и падала плашмя. А папа купил мне помочи и ловил в полете, чтобы я не разбила лоб об пол или асфальт. Я помню их: такие блестящие, зеленые, с бубенцами и упругими резинками вокруг плеч. Я висела на них, и мне было так хорошо! Ты говоришь, что я не могу помнить себя в два года, но я помню. И я не поползу никогда, мой удел – падать и расшибаться. Если только кто-то не поймает в падении…»
И еще: в лексиконе Полины нет и не будет слова «ожидание». Ее жизнь слишком коротка для того, чтобы думать о долгосрочных вложениях вроде мужа, который все простит и всем обеспечит, детей от него и загородного дома. Дай Бог, успеть расплескать все, что накопилось внутри, раздать, раздарить себя по кусочкам, чтобы не уносить нетронутую душу под землю, не обрекать ее на гниение заживо, на лживую улыбку с рекламных плакатов в воскресный вечер, на смерть после жизни. Ведь Рай ей давно уже не светит. Дай Бог, успеть все и всех вобрать в себя, вычерпать до последней капли, чтобы утолить ненасытную жажду обреченного, жажду каждого дня как последнего. Бесконечная гонка по вертикали до разрыва души на пределе усталости…[41]
