— За что тебя уволили с мебельной фабрики?
— А! — Огорченно-бесшабашный жест. — Вы же знаете Тамилу, она сперва сделает, потом подумает. Написала заявление в профком, что я… Ну я, конечно, погулял немножко, но писать зачем? Ну вызвали меня. А что тут говорить? Я разозлился, сказал — не лезьте не в свое дело. А ее дядя, директор, совсем стал бешеный. Разругались мы. Он и составил приказ, все туда свалил, что было, что не было, прогулы, пьянки… Разве докажешь?.. А! Мне и самому там надоело… Тамила теперь просит вернуться, но я не хочу.
— Что же ты будешь делать?
— Не знаю еще. Вот на птицефабрике дружки у меня. В техникуме вместе учились. Там нужен мастер по холодильным установкам. Может, пойду. Посмотрю, в общем.
— Прадеда огорчаешь, Шамиль.
— Что поделаешь, дядя Леня? — мрачнеет парень. — Я так жить не могу, чтоб ему все нравилось.
У ворот птицефабрики он прощается и выходит из машины.
Снова мчит красный «Запорожец» вдоль вздыбленной земли, мимо нагромождений скал.
— Ну, как тебе старик? — спрашивает Штейнберг.
Круглов пожимает плечами.
— Но счастья нет и между вами, природы бедные сыны, — тихо произносит он. — Как там дальше?
— И под издранными шатрами живут мучительные сны.
— Да, да… мучительные сны… И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…
Игорь, вцепившись обеими руками в куст ежевики, висит над обрывом, пытается нащупать ногами опору. Ноги скользят по каменной стене, не находя ни трещины, ни малейшей неровности, на которой можно было бы утвердиться.
А куст — выдержит ли?
Кажется, нет… Корни начинают тянуться… вытягиваются…
Но дядя Георгий где-то здесь, здесь… вот за тем выступом скалы…
— Дядя Георги-и-й!
— И-и-и… — подхватывает горное эхо отчаянный крик мальчика.
* * *
— Вот такая произошла история…
Я уже говорил тебе, что доводы разума для Гали ничего не значили, она повиновалась только чувству. А я… ну что тут говорить… Старый дурак, потерял голову…
Каждый день, да, почти каждый день мы укатывали на велосипедах куда-нибудь в дальние безлюдные ущелья. Галя хорошо знала окрестности Гаджинки. Поистине это был наш медовый месяц…
Горный ручей бежит неутомимо. Обтекает большие камни, торопится, журчит не умолкая. По одну сторону ручья — лес, словно прислушивающийся к говорливой воде, по другую — скалы, причудливое каменное подножие горного хребта.
— А местечко тут не пасторальное. Неспокойная какая-то природа.
— А мне покойно у тебя на плече. Такое оно надежное-надежное. Лучшее плечо на свете.
— Галка-Галочка… Как же это у нас случилось?
— Что должно было случиться, то и произошло.
— Посмотри, над нами ястреб парит. Да нет, не ястреб. Орел. Посмотри, Галочка.
— Не хочу. Мне удобно у тебя на плече.
— Ты говоришь — должно было случиться. Почему?
— Потому что ты такой, какой мне нужен.
— Ты меня придумала. Фантазерка.
— Если и придумала немножечко, то ты меня, пожалуйста, не разочаровывай.
— Галка, милая, хорошая, между нами возрастная пропасть…
— Опять ты за свое! Сто раз тебе говорила, возраст тут не имеет никакого значения.
— Имеет. Все-таки я человек из предыдущего поколения.
— Ну а что делать, если меня тянет именно к вашему поколению? Если я опоздала родиться, значит, я достойна презрения?
— Ты достойна восхищения.
— Вот прекрасные слова. Говори мне их почаще. Каждый день.
— Ты знаешь… твоя мама догадывается, что мы…
— Конечно. Она же телепатка. Ну и что?
— Мне неловко перед ней. И перед отцом твоим. Вот же, скажут, чертов старый ловелас…
— Опять! — Она приподнимает голову. — Юра, я требую, чтобы ты заткнулся. Немедленно.
— Ладно, затыкаюсь.
Вот и настал день отъезда из Гаджинки.
Круглов и Галя выносят свои чемоданы, погружают их в багажник «Запорожца». Следом за ними Вера Никандровна выходит с большой сумкой в руке.
— Галочка, тут две банки айвового варенья и одна с вишней.
— Ой! Мама, такая тяжесть!
— Ничего, ничего. Ты же любишь айву. Поставь сумку на заднее сиденье.
Пока Галя хлопочет с укладкой вещей, Вера Никандровна отзывает Круглова в сторону.
— Юра, мне надо поговорить с тобой. Насколько я поняла из застольных разговоров, ты собираешься вернуться в лабораторию.
— Ну не то чтобы вернуться. Это другая лаборатория, институт другой…
— Это не важно. Важно то, что ты намерен продолжать ту самую работу, — я правильно поняла?
— Как тебе сказать… Надо бы, конечно…
— Юра, не виляй. Скажи прямо.
Он смотрит на нее, маленькую, постаревшую, босую. Как и прежде, ее волосы расчесаны на прямой пробор, только теперь они не соломенного цвета, а седые. А серо-зеленые глаза по-прежнему пристальны, серьезны.
— Да, Верочка. Ту самую работу. Я бы хотел довести до конца.
— Довести до конца. Что это значит? Опять опыт на себе?
— Еще не знаю.
— Юрочка, не надо! Вы с Леней тогда, в шестидесятом, только чудом уцелели. Ты ведь помнишь?
— Как не помнить. Если б ты не примчалась, то… мы бы, наверное, не вышли из шока…
— Я знаю, знаю, — понижает Вера Никандровна голос до шепота, — вы поставили на себе безумный опыт… подстегнули обмен веществ в клетках мозга…
— Откуда ты знаешь?
— Да, вы добились, — быстро, взволнованно продолжает она, — вы остановили разрушительную работу старения… Вы оба не меняетесь с возрастом. Но я все время чего-то боюсь. Умоляю, Юра, не надо, не надо продолжать ту работу! Я не только за вас теперь боюсь… не только за тебя и Леню, но и за Галю… Она совершенно не задумывается над тем, чтобы как-то… чтоб наладить свою жизнь… совершает поступки, которые…
— Верочка, не беспокойся за Галю.
— Не хочу тебя упрекать, глупо это… Но ты должен был, должен был… Ах, я не то говорю… — Она, закрыв глаза, сжимает виски ладонями. Вдруг, вскинув голову, устремляет на Круглова пронзительный взгляд: — Юра, об одном прошу: не сделай Галочку несчастной.
— Я все сделаю, чтобы Галя была счастлива, — твердо говорит Круглов.
А Галя еще какие-то мелочи выносит из дому, заканчивает укладку вещей. У нее хорошее настроение. Танцующей походкой она направляется к матери и Круглову. Говорит нараспев:
— Можно мне, непосвященной, влезть в научный разговор?
Вера Никандровна обнимает ее.
— Разговоры кончены, — говорит Круглов, посмотрев на часы. — Пора ехать. Где наш лихой водитель?
— Действительно пора. — Вера Никандровна зовет: — Леня! Леня!
