Однажды в декабре я увязался с Джейсоном в отсек, где собирали полномасштабный макет марсианского модуля. Спускаемый аппарат, размещенный на алюминиевой платформе, затерялся в углу громадного помещения с высоким потолком, в котором мужчины и женщины в стерильных белых комбинезонах работали и над другими проектами. Модуль оказался невелик и невзрачен, размером и формой смахивал на собачью конуру с приделанной с одной стороны конической насадкой сопла. Он как будто съежился в ярком освещении потолочных светильников. Джейс, однако, демонстрировал его с родительской гордостью.
— Можно сказать, он состоит из трех основных систем, — разъяснял Джейс. — Топливно-двигательная, навигационная и грузовая. Большая часть массы приходится на двигатель. Связь с ним не предусмотрена. Говорить с Землей ему не о чем. Навигационное оборудование выполнено с избыточностью, неоднократно дублируется, хотя по весу и объему не превосходит обычного мобильника. Электропитание от солнечных панелей.
Система солнечных батарей на макете отсутствовала, но на стене висело художественное изображение модуля на подлете к Марсу. На картине собачья конура преобразилась в стрекозу Пикассо.
— Каким-то хилым он выглядит, а до Марса далеко.
— Мощность не самоцель. Цель наша — простота, надежность, прочность. Ионный двигатель работает медленно, но верно. Упор на навигационную систему, умную и самостоятельную. Когда объект протыкает Барьер, он приобретает то, что некоторые называют «временным ускорением», что, конечно, звучит мутновато, но выражает суть. Ракета при взлете разгоняется и нагревается, и даже самое небольшое изменение скорости, самое незначительное отклонение от траектории, вызванное порывом ветра или неравномерностью поступления топлива, оказывает существенное влияние на дальнейшее поведение системы во внешнем пространстве.
— Почему это так критично?
— Потому что и Марс, и Земля обращаются вокруг Солнца по эллиптическим орбитам с различными скоростями. Нет надежного способа предсказать точное положение планет относительно друг друга на момент достижения аппаратом орбиты Марса. То есть зонд должен сам найти Марс в звездном небе и рассчитать траекторию. Для этого требуются умное, гибкое матобеспечение и надежный двигатель, рассчитанный на длительную бесперебойную работу. К счастью, у нас есть и то и другое. Прелестная машинка, Тайлер. Снаружи неприглядная, но если копнуть, внутри, под оболочкой, — неподражаемая. Рассчитывая лишь на себя, она определится в пространстве и выйдет на орбиту Марса.
— А потом? Джейс улыбнулся:
— Потом самое главное. Смотри.
Он открепил несколько фиксаторов и сиял с поверхности макета панель, под которой обнаружилась камера, разделенная на шестигранные отсеки, формой повторяющие ячейки пчелиных сот. Из каждой ячейки торчал черный отвод. Гнездо черных яиц. Джейсон вытащил одно из них. Невелика штука, вполне можно удержать одной ладонью.
— Как беременный газонный дротик, — усмехнулся я.
— Да и ненамного сложнее, чем газонный дротик. Мы выпустим их в атмосферу Марса. На определенной высоте из них выдвинутся стабилизирующие и тормозящие лопасти, и они рассеются по заданной области. Куда бы мы их ни направили, на полюсы, на экватор, на лед или в песок, в зависимости от задачи, — суть процесса та же. Их можно считать иголками шприцев, впрыскивающих в Марс жизнь.
Я понимал, что упомянутая Джейсоном жизнь ограничивается одноклеточными организмами, генетический материал которых представляет собой развитие штаммов, изъятых из промерзших скал Антарктики, анаэробов, собранных в трубопроводах ядерных реакторов, добытых из донного ила Баренцева моря. Этим организмам предстояла работа по оживлению марсианской почвы, по высвобождению газов и водяных паров из согреваемой стареющим Солнцем поверхности Марса. За ними должны были последовать сине-зеленые водоросли, простые фотосинтезаторы и наконец более сложные формы, способные использовать условия, созданные бактериями первых запусков. Конечно, Марс, в лучшем случае, превратится в пустыню с редкими нестабильными озерами, но и этого достаточно, чтобы создать прибежище для людей вне обреченной Земли, создать место, где человеческие существа смогут жить, миллионы лет на каждый наш год. Где наши марсианские потомки смогут использовать время для решения загадок, к которым мы не знаем как подступиться.
Где мы построим — или где эволюция построит для нас — выживший вид.
— Даже не верится, что все это можно сделать…
— Да, элемент «если» присутствует.
— И даже если все удастся, решит ли это проблему…
— А что делать? Это акт телеологического отчаяния, в конце концов. Ты совершенно прав. Хотя об этом лучше и помалкивать. Кроме того, на нашей стороне могучий фактор.
— Понимаю. Время, — уверенно заявил я и промазал.
— Нет. Время — полезный рычаг. Но активный ингредиент — жизнь. Жизнь в общем, абстрактном смысле. Размножение, эволюционное развитие, усложнение, разветвление… Жизнь стремится заполнить трещины, срастить разрывы, стремится к выживанию самыми неожиданными способами. Я в нее верю. Она крепка, упряма. Спасет ли она нас? Не знаю. Но вероятность не слишком мала. — Он улыбнулся. — Конечно, если бы ты представлял бюджетный комитет Конгресса, я бы убеждал тебя с куда большим энтузиазмом.
Он вручил мне «дротик». На удивление легкий, не тяжелее, чем бейсбольный мячик Главной лиги. Я попытался представить, как сотни таких штуковин сыплются из безоблачного неба Марса на его пустынную поверхность, заражая ее судьбой человеческой. Что бы эта судьба ни предвещала.
И-Ди Лоутон посетил флоридский компаунд весной следующего года. Его появление совпало с обострением болезни Джейсона. До этого симптомы постепенно исчезали, угасали.
Когда Джейс пришел ко мне в предыдущем году, он описал свое состояние сдержанно, но методично и подробно. Приступы слабости, кратковременное онемение верхних и нижних конечностей, помутнение зрения, головокружения — вплоть до почти полной потери самоконтроля. Об инвалидности речь не шла, но приступы такие учащались.
Я ему сказал, что все эти симптомы могут вызываться самыми разными причинами, хотя он знал не хуже меня, что источник зла следует, скорее всего, искать в неврологии.
Оба мы ощутили немалое облегчение, когда анализы крови показали рассеянный склероз. С выпуском десять лет назад химического склеростатина рассеянный склероз стал заболеванием излечимым или, по крайней мере, сдерживаемым. Одним из немногих парадоксов «Спина» стало совпадение с ним во времени множества прорывов в медицине, связанных, в основном, с исследованиями в области протеинологии. Если наше — мое и Джейсона — поколение и обречено на гибель, то, во всяком случае, не от рассеянного склероза, а также не от болезни Паркинсона, диабета, рака легких, артериосклероза, болезни Альцгеймера. Последнему поколению индустриального мира предстояло погибнуть здоровеньким.
