– Но у нас нет домов, господин Анео. Почти тридцать лет мы счастливо бездельничали в доме вашего почтенного деда.
С этими словами старичок упал на колени, свесил голову на грудь и заплакал – легкими, жидкими слезами, как плачут люди, которых почти ничто не держит на земле.
Гатта медленно убрал пистолет.
– Стало быть, вы обитали в этом гроте, а еду себе добывали кражами и разбоем?
Старички горестно закивали.
– Я сойду с ума! – завопил Гатта. – Что с ними делать?
– Вернуть в дом, – подала голос тетя Бугго. – Раз уж ты не можешь пристрелить их.
– Как это – вернуть? Позвольте! – возмутился один из юношей.
– Молчать! – рявкнула тетя Бугго не хуже, чем Гатта перед тем. – Пошел вон! А ты, моя милая, – обратилась она сразу к обеим чумазым девицам, – лучше поступай-ка служить в Звездный флот. Там из тебя человека сделают. Может быть.
Она икнула и захохотала.
Юноши как-то незаметно и сконфуженно исчезли. Старички, воспряв духом, бойко защебетали вокруг тети Бугго, которая тотчас принялась поить их молочным араком. А меня нянька, опомнившись, потащила в дом и уложила спать. К тому времени я так уже устал, что не сопротивлялся.
* * *
В перерывах между пирушками, танцами, театром, прогулками и разными приключениями, в которые тетя Бугго никого не посвящала, она продолжала свои записки. Случалось, я забирался в ее комнату и подолгу копался в теткиных собраниях голографических открыток, пока она с поразительной быстротой покрывала кругленькими буковками страницу за страницей. Использовать для этой цели компьютер представлялось ей дурным тоном. «Слава Богу, мы аристократы, – сказала она мне как-то раз за кругляшами, – и можем позволить себе быть старомодными».
Иной раз она разрешала мне прочесть написанное ею за день – и даже настаивала на том, чтобы я сделал это немедленно, прямо при ней. В таких случаях она устраивалась в кресле сбоку от стола и сверлила меня глазами, следя за моей реакцией на читаемое. Но бывало, она склеивала поля страниц и запечатывала целые эпизоды своего прошлого. «Это – после моей смерти», – таков был ее неизменный комментарий.
Из близкой родни по-настоящему обрадовались возвращению домой тети Бугго только дед и я. Сестры, поглощенные собственной молодостью, в те годы едва замечали окружающую их реальность, если только эта реальность не обладала встопорщенными усами и твердыми, жадными ладонями, чуть потными от волнения.
Мой брат Гатта тоже не спешил с нею сходиться. Посматривал со стороны – испытующе и холодновато. Тетя Бугго, впрочем, относилась к этому со своей всегдашней беспечностью. Она никогда не сомневалась в том, что рано или поздно все оценят ее по достоинству, и мало заботилась о впечатлении, которое поначалу производила на окружающих.
Нередко тетушкины досуги разделяли старые армейские выпивохи – кентавры. Случалось, они просиживали в павильоне ночь напролет за бутылкой и кругляшами. Из окна я, просыпаясь среди ночи, видел холм и освещенные белым колонны павильона. Этот праздничный свет забирался в мою комнату, минуя раздвинутые шторы, и самочинно размещался на потолке. Глядя на яркое пятно, я думал о далеких мирах, где побывала тетушка, о веселой, бессмысленной беседе, что ведется сейчас в павильоне заплетающимися языками, и вселенная представлялась мне обжитой, как детская комната.
Однажды ночью, перед рассветом, мой брат Гатта выбрался босиком из дома, чувствуя непреодолимое влечение к одиночеству, безмолвию и созерцанию. Холодная роса на дорожке перед домом тотчас схватила его ноги, словно бы крепкими пальцами, и сильно стиснула, но он, одолевая онемение, побежал в глубину сада.
Не успел Гатта сделать и сотни шагов, как перед ним предстала тетя Бугго. Она сидела на траве, как кукла, и таращила мокрые остекленевшие глаза. Гатте она показалась поначалу совершенно плоской, вырезанной из картона, и он едва не прошел мимо, приняв ее за декорацию. И вдруг луч солнца выпрыгнул из-за горизонта и схватил первое, что попалось под его горячую руку, и этим «первым» как раз и оказалась тетка. Гатта так и замер, увидев ее вторично за эти несколько секунд. Лицо Бугго распухло, из глаз тянулись длинные слезы, а ногти царапали землю. Когда Гатта повернулся к ней – длинноносый, с оливковой кожей, строгий, – она оскалила зубы и громко застонала.
– Помоги мне Иезус! – сказал Гатта, и жажда созерцания сразу выскочила у него из сердца. – Да вы страх как пьяны, тетя Бугго!
Бугго закивала, теряя слезы.
Гатта нахмурился, подошел поближе, вдохнул запах перегара и какой-то старой болезни и ощутил жалость – такую сильную, что ни с каким знакомым чувством не смог бы ее сравнить. Не вымолвив больше ни слова, он подхватил ее на руки и потащил к дому, а там уложил в постель и оставил под любящими взглядами стареньких теткиных кукол; сам же отправился в мою комнату и беспощадно пробудил меня.
– Быстро – на кухню за горячим питьем, – велел мне Гатта. – Положи побольше сахарного сиропа. Только смотри, чтобы тебя не застукали. Обувь оставь – нашумишь.
– Холодно, – жалобно сказал я, чем, впрочем, ничуть не тронул старшего брата.
Он показал мне кулак.
– Состояние тети – внутрисемейное дело.
– Она ведь все равно пьянствует у всех на глазах, – запротестовал я слабенько и натянул теплую рубаху поверх ночной.
– Пока она молодцом – пусть видят, – возразил Гатта. – Про остальное посторонним знать не обязательно. Возражения?
Конечно, я не стал больше спорить.
Вдвоем мы заставили тетю выпить густой чай, а после закутали в одеяла, но к себе не пошли – остались сидеть рядом. Гатта спокойно сложил руки на коленях. Ему удобно было в бездействии. Молчал себе и не двигался. А я маялся и весь извелся. Наконец мы начали потихоньку разговаривать, и мне сразу полегчало.
Я спросил:
– А что случилось?
– Просто нашел ее в саду, – объяснил Гатта.
– Как ты думаешь, Гатта, – снова спросил я, – она сильно заболела?
– Не знаю.
– А вдруг она умрет? – боязливо сказал я и покосился на тетку.
Гатта перевел взгляд с тетки на меня, и я сразу понял, что сморозил глупость.
– Все умрут, – холодно произнес Гатта. – Другое дело, что тете не следует пьянствовать с кентаврами. Все-таки она не лошадь.
– Они тоже, – молвила вдруг Бугго, не открывая глаз. И после краткой паузы пояснила: – Они тоже не лошади.
Я поразился тому, что голос у нее совершенно трезвый.
Гатта поморщился.
– Оставим идею равенства всех рас и разумных видов, тетя. Полагаю, метаболизм кентавров, в любом случае, существенно отличается от нашего.
Бугго пошевелилась, по-прежнему не поднимая век. Белые, завивающиеся ресницы топорщились с вызовом.
