Потом взгляд Дерюгина остановился на галереях, окружавших зал с трех сторон и заполненных тысячами голов. Со своего места инженер не мог различить лица и их выражение; он видел только море синих блуз с редкими черными или светлыми пятнами на их однообразном фоне, глухо рокотавшее ровным, неуемным шумом. Закрыв глаза, можно было вообразить себя где-нибудь в дюнах Бретани, и тогда казалось, будто за недалекими холмами дышит и колышется вековечным прибоем океан.
Это и была почетная охрана предместий, о которой говорил Горяинов, но Дерюгину вспомнились парижские толпы, наводнявшие когда-то галереи Конвента.
- Только ли это охрана или нечто большее?
И ему казалось, что люди на хорах - это глаза и щупальца огромной стихийной массы миллионов Парижа и за ним всей страны, с нетерпением и верою приковавших свои взоры к маленькому залу, где собралось несколько сотен человек в скромных демократических пиджаках.
Начало заседания отвлекло Дерюгина от его мыслей. День начался докладом о ходе работ по сооружению электромагнитов.
Дело, начатое с большим энтузиазмом и значительно двинувшееся вперед в первые дни, сейчас начинало тормозиться. Правительство, недовольное положением вещей, не решалось на открытое выступление против съезда, но мешало теперь работе затяжками, противоречивыми распоряжениями, ведомственной и бюрократической волокитой.
Докладчик еще не успел кончить, как растущий слитный гул голосов с галерей, точно надвигающаяся буря, захлестнул потопом звуков его последние слова. Некоторое время ничего не было слышно; и когда Дерюгин взглянул в зал, ему показалось, будто ветер пошел по колышащемуся волнами полю; головы наклонялись, оборачивались назад, кверху к рокотавшим хорам, тревожно прислушиваясь к нараставшему шуму, и никли над пюпитрами будто под тяжелым грузом.
Когда волнение утихло, была предложена довольно резкая резолюция, требующая допущения членов съезда по его указанию в состав правления организации, руководящей сооружением электромагнитов. Затем слово было дано представителю русской делегации.
Молодой еще сравнительно человек с энергичными жестами и оживленной мимикой выразительного лица, больше похожий на привычного оратора, чем на скромного университетского профессора, начал говорить в замедленном темпе, словно затрудняясь в выборе слов.
Однако, по мере развития речи, голос его креп, звучал все тверже и увереннее, и напряженное молчание, охватившее зал, без слов говорило о лихорадочном внимании, с которым встречал он этот фантастический и вместе с тем такой простой, по-видимому, план.
Докладчик подробно остановился на всех возражениях, которые могли быть приведены, на всех возможных трудностях, повторив прения, бывшие в Москве, и кончил так:
- Как видите, наш план не свободен от недостатков, его выполнение встретит целый ряд серьезнейших препятствий, масштаб работ, им намеченный, колоссален,- но его достоинство в том, что сейчас, в данную минуту, он единственно возможный.
Он дает надежду на успех. Никто не мешает искать лучшего. Но ждать мы не смеем. Всю энергию, всю мощь человеческого разума и техники надо бросить на это дело во имя спасения Земли.
Несколько минут после того, как он кончил, длилось тягостное, выжидающее молчание. Все было рассчитано, вел было предусмотрено, возражать было нечего, и вместе с тем необычность проекта была такова, что обезоруживала самых смелых; ни у кого не хватало решимости высказаться по поводу этого фантастического предложения.
Тишина становилась угрожающей, невыносимой, словно тяжестью своей погребала смелый взлет человеческой мысли. Слышен был ясно шелест бумаги за столом стенографисток.
И вдруг сверху с хоров раздался гулкий, порывистый возглас:
- Ne soyez pas poltrons! Vive Ie canon!
Будто лавина, увлеченная падением камня, оборвался вниз поток звуков, целая буря криков, рукоплесканий, неистовый топот и стук. И зал, подхваченный этим порывом, встал как один человек и неистово аплодировал тому самому плану, в защиту которого несколько минут назад ни у кого не нашлось слова.
Когда, наконец, наступила относительная тишина, председатель съезда, маститый, всеми уважаемый профессор, прерывающимся голосом предложил в виду важности и необычности сделанного заявления, устроить перерыв до завтра для обмена мнениями и ознакомления с подробностями проекта.
- Черт возьми,- только и мог сказать Горяинов, когда они втроем выходили из подъезда на площадь, кишевшую народом,славную кашу вы заварили: они теперь будут бредить вашей пушкой.
- А вы все не верите? - спросил Дерюгин.
- Нет,- упрямо ответил старик,- ваш шар от удара при взрыве разлетится на тысячи кусков, из которых каждый будет продолжать ту же работу,- вот и все. Не будьте трусами! Да здравствует пушка!
- Это единственное возражение, которого я боюсь,- задумчиво ответил инженер,- хотя до сих пор о нем не говорили. Ручаться, что этого не случится,- трудно.
- Ну, и что же?
- Надо идти на риск. В этом все же есть шанс; а сидеть сложа руки верная гибель.
- Вздор,- повторил Горяинов,- химеры. Шар изжарит вас со всеми вашими машинами, прежде чем вы подойдете к нему на необходимое расстояние...
- Вам, по-видимому, этого очень хотелось бы,- холодно возразил Дерюгин.
- Не люблю трагедий без пятого акта,- усмехнулся старик,- да и по совести сказать, когда-либо человечеству придется же кончить свою земную карьеру,- так не все ли равно - тысячелетием раньше или позже? Я предпочитаю первое - вот и все.
На бульваре С.-Жермен они остановились, задержанные огромной толпой, выливавшейся из улицы Варенн. Как одержимые, двигались тысячи людей с плачем и воплями, били себя в грудь и выкрикивали слова покаянных псалмов. А впереди в дыму кадильниц под золотом хоругвей маячили черные рясы и белые сутаны, и уныло звенел колокольчик.
Глава XVI Париж бредит
- Это безумие! Это черт знает что такое! Если они немедленно не закроют церкви и не заткнут глотки крикунам,- через три дня здесь не останется ни одного нормального человека,говорил Дерюгин, пробираясь с Дагмарой и Горяиновым мимо церкви Св. Клотильды. Они вышли втроем около 10 часов утра, чтобы посмотреть, что делается на улицах и к полудню добраться до Сорбонны на прерванное вчера заседание съезда.
На углу улицы Гренелль была невероятная людская толчея.
Всех троих прижало сначала к домам на площади, а потом волною взмыло к церковной паперти.
Двери храма были открыты настежь. В них видно было сплошное море голов, колыхались тихо серо-синие клубы дыма из кадил, доносились аккорды органа и заунывное, словно заупокойное, пение.
