– Тейяра Второго? – спросил я, вспомнив, что, по отзывам, двести семьдесят девять лет назад Папа Тейяр Первый был добрым пастырем, правда, недолго, пока его не убили в первый раз.
Подождав, пока отец де Сойя наполнит его бокал, Дюре покачал головой. В глазах у него застыла та же печаль, что и в глазах де Сойи.
– Папская тиара не для меня. Лучше я проведу оставшиеся мне годы, пытаясь усвоить учение Энеи, слушая голоса мертвых и живых, заново постигая уроки смирения, преподанные Господом нашим. Долгие годы я был археологом и интеллектуалом. Настало время заново открыть в себе простого приходского священника.
– Аминь! – заключил слегка захмелевший де Сойя, выуживая из буфета новую бутылку.
– Значит, вы больше не носите крестоформ? – спросил я, обращаясь ко всем, но глядя только на Дюре.
Все трое отшатнулись, как от пощечины.
– Только люди недалекие и законченные циники до сих пор носят паразита, Рауль, – ответил Дюре. – На Пасеме таких очень мало. Да и на любой другой планете после Момента Сопричастности Энеи. Впрочем, у меня просто не оставалось выбора. Я был воскрешен в ватиканской часовне в самый разгар боев. Ждал, что вот-вот меня, как обычно, навестит кардинал Лурдзамийский или Альбедо… чтобы убить, как обычно. А вместо них этот человек… – Он указал длинным аристократическим пальцем на Ки, капрал поклонился и подлил себе вина. – Врывается этот вот человек вместе со своими повстанцами, все в боевых доспехах, с древними ружьями в руках. Он принес мне чашу с вином. Я знал, что это за вино. Я тоже испытал Момент Сопричастности.
Я ошарашенно смотрел на старого священника. «Даже пребывая по ту сторону жизни, в матрице пузырьковой памяти дополнительного крестоформа, даже во время воскрешения?!»
Отец Дюре кивнул, словно прочтя мои мысли.
– Даже там. – Потом, глядя на меня в упор, спросил: – Чем ты теперь займешься, Рауль Эндимион?
– Я прибыл на Пасем, чтобы отыскать пепел Энеи… она просила… однажды попросила…
– Мы знаем, сын мой, – кивнул отец де Сойя.
– В общем, – продолжал я, – после того, что случилось с замком Святого Ангела, это невозможно, значит, придется заняться другими делами.
– То есть? – с бесконечной добротой спросил отец Дюре. И вдруг в этой полутемной комнате с грубо сработанным столом, на котором мерцало в бокалах древнее вино, я разглядел могучую личность старого иезуита из мифических «Песней» Мартина Силена. И у меня не осталось ни малейших сомнений: да, это тот самый глубоко верующий человек, который распинал себя снова и снова на прошитом молнией дереве тесла, не желая принимать крестоформ. Истинный защитник веры. С этим человеком Энея была бы рада поговорить и поспорить обо всем. Я ощутил боль утраты с такой силой, что невольно опустил глаза, избегая встретиться взглядом с Дюре, да и со всеми остальными – тоже.
– Как-то раз Энея сказала мне, что у нее был ребенок, – выдавил я и тут же замолчал, не зная, было ли что-нибудь об этом в мыслях и воспоминаниях, переданных Энеей в Момент Сопричастности. Если да, они и так все знают. Я поднял глаза, но оба священника и капрал вежливо ждали продолжения. Нет, не знают. – Я собираюсь отыскать ее ребенка. Отыскать и помочь воспитать его, если мне позволят.
Священники удивленно переглянулись. Ки посмотрел на меня.
– Мы не знали, – сказал Федерико де Сойя. – Я изумлен. Все, что мне известно о природе человеческой, говорит за то, что вы были единственным мужчиной в ее жизни… единственным, кого она любила. Я еще ни разу не видел такой счастливой пары.
– Был кто-то еще. – Я рывком поднял бокал, собираясь осушить его весь, но бокал оказался пуст, и я аккуратно поставил его на стол. – Был кто-то еще, – повторил я уже спокойнее. – Но это не важно. Дитя… ребенок – вот кто важен. Я хочу найти его, если сумею.
– А вы хоть представляете, где он может быть? – спросил Ки.
– Нет, – вздохнул я. – Но я буду телепортироваться на все планеты бывшей Империи и Окраины, на все планеты галактики, если понадобится. За пределы галактики… – Я прикусил язык. Я был пьян, а на такие темы не следует говорить под хмельком. – В общем, вот куда я отправлюсь через пару минут.
– Вы устали, Рауль, – покачал головой отец де Сойя. – Переночуйте здесь. У Бассина найдется лишняя койка. Он живет в двух шагах отсюда. Давайте отложим разговор до утра.
– Мне надо идти! – Я хотел было встать, чтобы продемонстрировать свою способность к здравому мышлению и решительным действиям. Но комната закачалась и опрокинулась. Я ухватился за стол и замер.
– Ну, ничего – утро вечера мудренее. – Отец Дюре положил руку мне на плечо.
– Да, – согласился я, пытаясь стоять прямо. – Утро мудренее.
Потом пожал всем руки. Два раза. У меня опять слезы навернулись на глаза, но на этот раз не от горя, хотя горе никуда не ушло, оно всегда со мной, как симфония сфер, а от искренней радости. Я так долго сидел в одиночке.
– Пошли, друг, – сказал бывший капрал Бассин Ки, морской пехотинец Имперского Флота и швейцарский гвардеец. И вместе с бывшим Папой Тейяром отвел меня в тесную комнатку, где я рухнул на койку. Уже сквозь сон я почувствовал, как с меня кто-то стаскивает ботинки. Наверное, бывший Папа.
Я и забыл, что на Пасеме сутки длятся всего девятнадцать стандартных часов. Ночи чересчур коротки. Утром я все еще ликовал от ощущения свободы, но голова раскалывалась, спина ныла, живот сводило, а во рту будто поселилась колония маленьких мохнатых существ.
В деревне шла своим чередом обычная утренняя жизнь. Слишком громкая жизнь. Чересчур шумная кухарка разогревала чан с водой. Женщины и дети уже приступили к делам, а мужчины выбирались из халуп – заросшие щетиной, с красными глазами и страдальческим выражением, слишком хорошо мне знакомым.
Впрочем, священники держались бодро. Из часовни выходили прихожане – наверное, де Сойя и Дюре, пока я спал, отслужили утреннюю мессу. Бассин Ки громогласно поприветствовал меня и провел к небольшому строению, оказавшемуся мужской умывалкой. Холодная вода закачивалась в резервуар наверху, и можно было облиться ледяной водой. Утром на Пасеме холодно, совсем как на Тянь-Шане, ледяной душ быстро привел меня в чувство. Ки принес мне чистую новую одежду – плисовые рабочие брюки, тонкую синюю шерстяную рубашку, широкий пояс и грубые башмаки, куда более удобные, чем ботинки, которые я упрямо надевал день за днем тринадцать стандартных месяцев в «кошачьем ящике» Шредингера. Выбритый, чистый, в новой одежде, с дымящейся кружкой кофе в руках (мне вручила ее юная невеста Ки), с перекинутым через плечо ремешком скрайбера, я наконец-то почувствовал себя человеком. И тут же привычно подумал: «Энее понравится это свежее утро», – и солнце для меня снова померкло.
