Наутро, прежде аудиенции, мне выпала честь вместе с другими офицерами присутствовать на приеме государем польских послов и представилась возможность украдкой разглядеть как следует русского монарха (еще амстердамские корабельные мастера предостерегали от чрезмерно любопытных прямых взглядов, вызывающих его ярость). Да, на него можно было засмотреться, как на диковину! Необыкновенно высок и узок в кости: случись мне надеть его камзол, полы, наверно, волочились бы по земле, но в плечах одежда не сошлась бы, а я вовсе не богатырь. Вопреки узкоплечести, царь Петр производил впечатление очень сильного человека: чуть не от самой шеи начинались даже не руки — ручищи, длинные и мощные, пребывавшие в постоянном непокое. Они словно жили собственной жизнью, все время порываясь что-то хватать, держать, теребить, ломать или строить. В моменты волнения непроизвольная судорога иной раз прокатывалась и по лицу: тогда становилось понятно, почему суеверные подданные считают царскую плоть обителью бесов. Однако нескладная фигура и эти конвульсии, кажется, совершенно не мешали ему держаться с истинным величием, обнаруживая незаурядный ум, доброжелательность и милосердие. Можно было лишь удивляться многообразию его могучей натуры, ибо я уже видел государя гневным в день штурма, а теперь убедился: способный одним взглядом сделать заикой любого храбреца, он может быть очаровательно любезным, когда пожелает.
Узкий круг приближенных, собравшихся с царем на мой доклад в одной из зал нарвского замка, представлял самое авторитетное собрание, о каком только может мечтать честолюбивый инвентор. Правда, наиболее высокопоставленные военачальники — Головин, Шереметев и Огильви — не присутствовали, зато четыре молодых генерала, весьма талантливых и быстро идущих в гору, были налицо. Меншиков, Ренне, Репнин, Брюс, — все они казались мне небожителями, восседающими на Олимпе славы. Лифляндец Карл Ренне был старшим по возрасту — ему исполнилось ровно сорок лет — зато младшим по чину, он стал генерал-майором за два блестяще выигранных боя как раз при недавней осаде. Самый молодой — Меншиков, ближайший друг царя, только что произведенный в генерал-поручики, губернатор всех завоеванных у шведов городов и земель. Невзрачный Аникита Репнин прекрасно показал себя в прошлой войне с турками и уже при первой Нарве командовал дивизией. Наконец, мой великодушный покровитель, рожденный в Москве потомок шотландских королей, один из самых образованных людей России. Можно было рассчитывать, что слушатели окажутся расположенными к новшествам и не слишком консервативными.
Лишь только взгляды обратились ко мне, только я встал и начал говорить — волнение исчезло, как двадцать лет назад, когда я поражал венецианцев своим Цицероном. С детства обретенное умение привлечь и держать внимание публики никуда не пропало, несмотря на чужой язык. Произнеся первые заготовленные фразы по-русски, далее перешел на немецкий: его лучше или хуже понимали все присутствующие, и в нем были нужные термины. Благо, говорить слишком много не требовалось. После краткого представления нового оружия с изъяснением его достоинств предполагалось сравнение с обыкновенной кремневой фузеей в стрелковом состязании, для этого я заранее приготовил мишени из тонких досок, изображающие фигуру стоящего человека, а Яков Вилимович вызвал преображенского унтер-офицера, коего в полку назвали лучшим стрелком. У реки, под стенами замка, мы с гвардейцем на глазах царя в течение минуты старались превзойти друг друга быстротой и меткостью. Надо отдать должное моему сопернику: два попадания в цель с полутора сотен шагов — удивительный результат для гладкоствольного оружия. Правда, одна из пуль лишь слегка задела мишень, отколов длинную щепку где-то возле плеча, зато другая попала деревянному солдату прямо в живот. Но это не шло ни в какое сравнение с моей мишенью, середина которой вся топорщилась свежими занозами от шести отверстий. Чтобы еще усилить впечатление, я спустился к самой Нарове, на секунду погрузил в ее струи заряженную винтовку — генералы выпучили глаза — вылил из ствола воду, приложился… Выстрел так и застал их с разинутыми ртами! Царь бросился меня обнимать, успех был очевиден. Ему самому не терпелось пострелять из моего оружия, и он предался этому занятию с увлечением ребенка, заполучившего новую игрушку. Я еле успевал давать объяснения и снаряжать зарядные части, с трудом сдерживая счастливую улыбку. Успех несомненный и бесспорный наконец-то выпал на мою долю, и теперь следовало извлечь всю пользу из открывшихся возможностей. Позволив напоследок выстрелить генералам, всей компанией во главе с довольным царем мы вернулись в замок.
Сразу поставив разговор на деловую почву, государь спросил о вознаграждении, которое я желаю получить и кондициях, какие считаю приемлемыми. У меня были приготовлены разные варианты ответа на сей вопрос, смотря по обстоятельствам, а в нынешней благоприятной ситуации можно было требовать максимум. Приняв скромный вид, я нахально заявил, что не нуждаюсь в иной награде, кроме возможности служить столь прославленному монарху, как Его Царское Величество, в таком качестве, в коем смогу принести наибольшую пользу, и осмелился предположить, что мои знания и опыт позволяют претендовать на чин капитана гвардии великого государя.
Я покосился, стараясь разглядеть, как воспринято сие бесцеремонное самовыдвижение, и, убедившись, что по крайней мере без гнева, двинулся дальше:
— Надеюсь, что Ваше Величество предоставит в мое распоряжение людей и средства для приведения в совершенство новых видов оружия и изготовления их в нужном числе, а когда сие будет исполнено — назначит меня командовать полком, вооруженным новоманерными ружьями. Полагаю, что вымышлять оружейные инвенции и испытывать их в бою должен один и тот же человек.
Выслушав веские резоны, почему подобное соединение обязанностей будет полезным, государь, после секундного размышления, кивнул, — не вполне понятно, следовало относить сей знак согласия к моим притязаниям или же только к рассуждениям по поводу последнего тезиса.
Лицо царя было непроницаемо: призвав генералов к совету, он тем самым возложил на себя обязанность сдерживаться, иначе подчиненные только перелагали бы другими словами царские мысли. Однако его неумение скрывать неудовольствие или раздражение ни для кого не было секретом, — стало быть, гадательной являлась лишь степень одобрения моих пропозиций. В соединении, кстати, они выглядели вполне естественно: я уже знал, что в России гвардейские капитаны обыкновенно так и переводятся в армию полковниками. Если это считалось повышением, то небольшим. Гвардия состояла из людей, в наибольшей мере облеченных царским доверием — были случаи, когда гвардейский поручик отправлялся надзирать за действиями персоны генеральского ранга. На мой взгляд, или не стоило держать в высоких чинах людей, нуждающихся в подобном присмотре, или уж поручика назначить на генеральскую должность, если он настолько хорош. Однако сейчас надлежало заботиться о другом:
