И так далее, и тому подобное.
В заключение, молодой человек выразил искреннюю надежду, что Ивонна осознает важность поставленных перед нею вопросов.
Ивонна ответила, что - осознает.
Молодой человек также выразил некоторую надежду, что Ивонна будет достаточно откровенна с представителем государственных органов.
Ивонна ответила, что - постарается.
Тогда молодой человек легонько вздохнул.
- Вот и хорошо, - приветливо сказал он. - Можете не торопиться. Но и не затягивайте, конечно. Главное - побольше подробностей.
И прикрыл нехорошие дряблые веки, как будто разговор утомил его окончательно.
Ивонна вышла на цыпочках.
Дело осложнялось еще и тем, что как раз от Охранки она могла бы определенным образом откупиться. Например, сообщив им кое-какие сведения о Франце. И о Франце, и об этом его невероятном приятеле, Крокодиле, с которым он у нее появлялся. Она не знала ни где он сейчас живет, ни чем занимается, хотя, конечно, догадывалась, но ведь именно это ее незнание, по-видимому, и составляло главную ценность: она не могла его выдать. И вместе с тем, все-таки - реальная информация, глядишь, и они отступились бы от нее на какое-то время. Главное сейчас было выиграть время. Потому что со временем эта история мола бы по-немногу заглохнуть. Такая мысль приходила ей в голову. Мысль, на первый взгляд, неплохая. И тем не менее, она с потрясающей ясностью сознавала, что стоит ей только лишь слегка намекнуть на эту свою, пусть незначительную осведомленность, стоить лишь дать понять, что она утаивает от них какие-то крохи, как немедленно заработает соответствующий механизм и они без особых усилий выпотрошат из нее и все остальное. И кто знает, что из этого повредит и что будет потом рассматриваться как предательство. И, конечно же, они вытряхнут из нее все, что ей известно про Марочника. А ведь Марочник - это не Франц, Марочник как будто нарочно высовывается.
Так что, игры со спецотделом решительно отпадали.
Петля захлестнулась ужасная.
Ивонна даже пожалела о старом дремотном "Наротде", где такие истории, естественно, тоже происходили, но происходили, по-видимому, в глубокой тайне и не выплывали наружу во всей своей омерзительности.
Догадываться о чем-либо можно было только по слухам.
Здесь же, наверное, весь Департамент знал о той ситуации, в которой она очутилась. Видимо, это подробно обсуждалось в отделах и являлось для многих предметом исключительного внимания.
Вероятно, таковы были традиции.
Перемену к себе Ивонна почувствовала мгновенно. Правда, на чаепития, устраиваемые в обеденный перерыв, ее по-прежнему приглашали, но вот мнением по различным вопросам более не интересовались, обязательных знаков внимания, как бы уже не оказывали, а внезапно подняв глаза, она непременно встречала чей-нибудь пристальный, недоброжелательный взгляд, словно ее рассматривали как редкое насекомое.
Чувствовала она себя отвратительно.
Да и Дирдеп, по всей вероятности, не держал своих намерений в тайне от коллектива: через пару дней после проклятого понедельника он через сотрудника канцелярии снова пригласил ее к себе в кабинет и, откинувшись так, что фиолетовый череп коснулся недавно повешенного портрета Геккона, деловито оглядывая ее, с прежней казарменной непосредственностью поинтересовался:
- Ну что?
А послушав минуту-другую потуги Ивонны, которая мямлила что-то неубедительное, раздраженно забарабанил по столешнице крепкими пальцами и сказал - удивляясь и негодуя одновременно:
- Тебе что - мало? Ладно, еще добавим! Но учти, моя радость: как бы не было поздно! Я ведь тоже не каменный: ждать долго не буду...
И вдруг серыми квадратными тупыми ногтями, как часоточный, поскреб фиолетовую кожу на черепе.
Уши у него потемнели еще сильнее...
Вот в такой невыносимый узел все это затянулось.
В некоторые моменты Ивонна думала, что, может быть, действительно ей следует уступить: черт с ним, с гамадрилом раздолбанным, в конце концов, от нее не убудет, но одновременно она с необыкновенной ясностью видела, что уж если и уступать, то тогда уступать надо было немедленно - добровольно и как бы по собственному желанию, а теперь получалось, что она не хотела, но ее заставили, так сказать, дали женщине предметный урок.
Ничего, кроме насмешек это теперь не вызовет.
Но и держаться дальше она тоже уже не могла. Силы у нее были на исходе, и буквально каждое утро, направляясь по весенним улицам к зданию Департамента, она чувствовала, что с ней может случиться истерика.
Помешательство, судороги рассудка, временное безумие.
И тогда она совершит какой-нибудь непоправимый поступок.
Этого она боялась, пожалуй, больше всего.
Правда, был один выход, между прочим опять подсказанный Дуремаром.
Еще в первые дни, когда узел ее отношений с Дирдепом только затягивался, а сама ситуация пока не пришла в тупиковое состояние, выбрав подходящий момент, потому что и здесь существовали определенные сложности, с соответствующей иронией, не слишком настаивая, Ивонна рассказала ему о возникшей проблеме, и Дуремар против обыкновения не отмахнулся, как это у него было принято, не наморщился, не заканючил о собственных трудностях, которых, по его словам, тоже хватало, а почмокав немного, что, как правило, свидетельствовало об озабоченности, сокрушенно признал, что возникновение такого конфликта следовало бы предвидеть, дескать, да, этот самый Дирдеп всегда отличался в данных вопросах, слухи ходят давно, нет ничего удивительного, а потом, все же сморщившись так, что лоб его стал походить на кожуру корнеплода, очень внятным, проникновенным голосом объяснил, что, по его мнению, надо сделать.
Ивонна даже отпрянула в тот момент. Настолько это было невероятно.
Словно подскочила температура.
- Я не могу, - после некоторого молчания сказала она. Ты себе не представляешь... Я никогда в жизни не занималась такими вещами...
Ее передернуло.
А Дуремар, покраснев вдруг ушами, похожими на свекольные листья, неожиданно выпрямился - так, что плеснулась стоявшая перед ним чашечка кофе.
- Ну ты - как хочешь. А только я его знаю: он не отвяжется...
И, как зачарованный посмотрел на расползающуюся по столу густую темную лужицу.
Пальцы его дрожали...
Вот, чем обернулось для нее серое и голубое.
И все равно - то, что без колебаний предлагал Дуремар, было ужасно.
Ивонна, наверное, ни за что не осмелилась бы это сделать: подступала боязнь, не хотелось, да и, если начистоту, то просто-напросто не хватало решимости, но когда в пятницу, вечером, в конце рабочего дня ее снова выдернула к себе кадровичка и, сверля все тем же презрительным, негодующим взглядом, без каких-либо объяснений предложила ей расписаться на выговоре за нарушение внутреннего распорядка (дескать, несвоевременный приход на работу, последнее предупреждение), то ей стало вдруг совершенно понятно, что никакого другого выхода у нее нет.
