– Ай-Оу… – начал говорить он, но зашелся в приступе кашля. С губ слетела и повисла на подбородке алая ниточка. – Климентина… нечего бояться. Это Ай-Оу…
– Я не стрелял в Козо, – в который раз повторил Шелли, глядя в белесые глаза молодого дознавателя.
Вильгельм Хенцели рассеянно кивнул и пригубил бокал вина.
– Да-да-да, о благородный.
До тошноты болит голова, а он вынужден битый час препираться с насквозь пропитанным запахом «колючки» отпрыском! То ли дело – его благородный дядя Сабит Хенцели, который сейчас на Тифэнии расследует обстоятельства гибели целого прайда. А ему – Вильгельму по прозвищу Тихоход – приходится поддакивать самоуверенному пареньку из числа трайтонских божков. Причем в чертогах, принадлежащих его семье. Подозреваемый – у себя дома; он пьет вино, глотает, не жуя, канапе с икрой, и строгая мина дознавателя, похоже, должного впечатления на него не производит.
Страх – тот удобный рычаг, которым испокон веков заводится механизм машины дознавания. Молодые люди всегда чего-то боятся. Боятся, поганцы, лишиться того, чего нет у людей в зрелом возрасте. Молодости, здоровья, безответственности, опеки близких. Пригрози негоднику, что ему придется распрощаться с привычным укладом, в котором большую часть времени занимают праздные утехи, глядишь – он уже твой раб.
Этот юноша боялся. Молодой Хенцели бесцеремонно разглядывал его сквозь бесцветные ресницы и видел, что страха в душе юноши хоть отбавляй. Вот только здесь, в Пирамиде Шелли, среди мрамора, шелков и благовоний не находилось места точке опоры, чтобы повернуть метафорический рычаг.
К тому же Вильгельм Хенцели был ненамного старше – ему не исполнилось тридцати лет. И он тоже кое-чего боялся.
Слева от низкого столика, за которым они убивали время, мозоля друг друга глазами, мерцала голограмма. Это была реконструкция места последней битвы Алексиса Козо. Точнейшая, заявил Вильгельм Хенцели. Причем реконструкцию создали со слов Огра Мейды.
Шелли, несмотря на отменную память, не смог бы описать пресловутую плутонианскую платформу детальней. Глядя на стереопроекцию, Шелли не единожды испытал сомнения, но внести свои поправки не решился. Он прекрасно помнил, как было дело; однако кто где стоял, когда упал и куда переполз… Все, как в тумане. Да и внимание тогда целиком и полностью было приковано к наконечнику шокового копья и к верньеру активатора.
Вот, например, на голограмме Алексис Козо стоит к нему спиной, едва ли не на линии огня, тогда как Шелли полагал, что тот находился значительно левее. Но побиться об заклад, что все обстояло именно так, как кажется ему, Шелли оказался неспособен.
– Быть может, в благородного Козо выстрелил благородный Мейда? – поднял бровь Вильгельм Хенцели.
– Нет, – вяло отрезал Шелли. – Дедушка Огр прижимался лицом к полу и мечтал стать прозрачным. Он был по рукам и ногам скован страхом за собственную шкуру и даже не мог совладать с мочевым пузырем, не говоря о прицельной стрельбе из шокового копья.
– Тем не менее Мейда все отлично помнит, – молодой Хенцели указал пальцем на голограмму, – а ты, к моему глубокому сожалению, – нет.
– Огр Мейда склонен к болезненным фантазиям. Не забывай, что в этом деле его слово – против моего слова. А о взаимоотношениях Мейды и Шелли в Сопряжении известно каждому. На твоем месте я бы поостерегся заявлять о беспристрастности с его стороны.
Молодой Хенцели закатил глаза: вот, его уже поучает подозреваемый. Если так пойдет дальше, Тихоходу придется переквалифицироваться… в носильщика блюд.
– Отношения ваши и впрямь родственными не назовешь, – Хенцели погнал пустой бокал по столику, словно шахматного слона. – Отличное вино, между прочим, однако… Однако показания благородного Мейды подтверждает музейный хранитель – тиран Майя. Он говорит, что именно ты выстрелил в Козо.
Шелли вспомнил толстое, полупрозрачное лицо тирана, и ему стало не по себе. Зачем эта трясущаяся, обильно потеющая куча клевещет на него? Просто из зловредности? Тем самым подтверждая истинность общепринятого мнения, что все плутониане – отбросы человечества? Или он запуган дедушкой Огром?
Скорее, и то и другое.
– Быть может, стрелял благородный Бейтмани? – продолжал занудствовать дознаватель.
– Оставь! – махнул рукой Шелли. – Брут сломал шею на лестнице, когда попытался улизнуть. Он до сих пор прикован к ложу. Брут – это исключено.
Молодой Хенцели изобразил досаду:
– Увы! Благородный Бейтмани связан с темным делом.
– Оно не касается смерти Алексиса Козо, – отрезал Шелли.
– Но оба досадных происшествия будут рассматриваться пакетом, – возразил молодой Хенцели, – тебе не мешало бы обзавестись ответами на все вопросы, которые могут возникнуть, ибо ты фигурируешь и в том, и в другом деле.
Шелли кивнул, подлил холодного вина вынужденному собеседнику, а затем наполнил и свой бокал. Какое-то время они смаковали напиток и слушали шум фонтанов, доносящийся из-за аркады. По открытой галерее, бесшумно ступая ногами, обутыми в сандалии, прошла благородная мать Айвена Шелли. На дальней стороне аркады ей что-то пришло в голову, она круто повернулась и направилась к собеседникам. Молодые люди встрепенулись и привстали из кресел.
– Доволен ли благородный Хенцели оказанным гостеприимством? – обратилась Александра Шелли к дознавателю певучим голосом.
– Всем доволен, – Вильгельм Хенцели учтиво поклонился, – прими мою глубокую благодарность, благородная.
– Не угодно ли дознавателю отдохнуть от компании моего сына и полюбоваться декоративными кроликами? Я сама занимаюсь их селекцией, и выведенные породы – предмет моей особенной гордости.
Молодой Хенцели помрачнел, рассеянно потрогал рукоять меча – символа принадлежности к прайду, побарабанил пальцами по инкрустированным золотом ножнам. Кролики, которых разводили скучающие благородные дамы, интересовали его исключительно в гастрономическом аспекте. Но законами вежливости пренебрегать не стоило. Тем более когда на тебя возложена столь деликатная миссия: выудить признание из молодого аристократа, находящегося под покровительством влиятельной семьи.
– Как тебе угодно, благородная, – сказал он через силу.
Александра Шелли, шурша льняной туникой и ослепительно улыбаясь, подплыла к дознавателю; поймала его локоть цепкими пальцами. Вымотанный и захмелевший от вина сын невесело усмехнулся, глядя на то, как пара чинно шествует в глубь атриума. Наконец, ему предоставили передышку.
Сильнее всего хотелось броситься в бассейн – как есть, в одежде! – и всласть поплавать. Плескаться до тех пор, пока вода не вымоет из него муть, что накопилась за минувшие дни. А затем, будучи чистым и легким, запереться в спальной и беспробудно проспать до грядущего разбирательства Пермидиона.
