— Ну ладно, — сказала она. — Иди проведи ночку в лесу.
— Почему же обязательно в лесу?
— А куда еще человек из Иллинойса может пойти помирать?
— Н-ну, — на мгновение он задумался. — Есть еще шоссе.
— Ты предпочитаешь, чтобы тебя задавили?
— Нет, нет! — Он крепко зажмурил глаза, затем снова открыл их. — Пустые проселочные дороги, ведущие в никуда, через ночные леса, пустыню, к далеким озерам…
— А что, разве тебе не хочется нанять где-нибудь каноэ и грести, грести?.. А помнишь, как ты однажды свалился в воду и чуть было не утонул у пожарного причала?
— А кто хоть слово сказал о каноэ?
— Да ты же, ты! Твои дикари — или забыл? — уплывают таким образом в великую неизвестность.
— Так то в южных морях! Здесь же человеку необходимо самому передвигать ноги, чтобы вернуться к истокам и встретить свой естественный конец. Я могу пройти северным берегом озера Мичиган, среди дюн, волн, ветра.
— Уилли, Уилли, — прошептала она мягко, покачивая головой. — Ох ты, Уилли, Уилли мой, что же мне делать с тобой?
Он понизил голос:
— Дать мне самому распорядиться своей головой.
— Да, — сказала она тихо. — Да.
На глазах ее выступили слезы.
— Ну, будет, будет, — прошептал он.
— Ох, Уилли… — Она долго-долго смотрела на мужа. — Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что это твоя смерть пришла?
Он увидел свое маленькое четкое отражение в ее зрачке и смущенно отвернулся.
— Всю ночь я думал о вселенском потоке, его отливах и приливах, которые приносят человека в этот мир и уносят его обратно. А теперь утро — и прощай.
— Прощай? — Она смотрела на него так, словно слышала это слово впервые.
Его голос был нетверд.
— Конечно, если ты так настаиваешь, Милдред…
— Нет! — Она взяла себя в руки, вытерла слезы и высморкалась. — Ты чувствуешь то, что чувствуешь. С этим я бороться не могу!
— Ты уверена?
— Это ведь ты уверен, Уилли, — сказала она. — Ну а теперь — иди. Возьми теплую куртку — ночи сейчас действительно холодные…
— Но… — сказал он.
Она принесла его куртку, поцеловала в щеку и отошла раньше, чем он успел заключить ее в медвежьи объятия. Так он и стоял: глядя на кресло у камина и двигая челюстями. Она распахнула дверь.
— Ты взял с собой поесть?
— Мне не нужно… — начал было он. — Я взял бутерброд с ветчиной и несколько пикулей. Один, точнее. Вот и все, я подумал, что хватит…
Он спустился с крыльца и направился по тропе к лесу. Потом обернулся, словно собираясь что-то сказать, но передумал, махнул рукой и зашагал дальше.
— Уилл! — крикнула женщина ему вслед. — Смотри, не переусердствуй! Чтобы твой уход не слишком затянулся. Как устанешь — присядь! Как проголодаешься — поешь! И…
Но в этом месте ей пришлось прерваться, она отвернулась и вытащила платок.
Через мгновение вновь взглянула на тропу — та выглядела так, словно последние десять тысяч лет по ней никто не ходил. Тропа была пустынна, женщина вошла в дом и захлопнула за собой дверь.
Вечер, девять часов, девять пятнадцать, высыпали звезды, луна кругла, земляничным светом горят сквозь занавески огни в доме, дымоход вытягивает из горящих поленьев длинные фонтаны искр, тепло. Вверх по трубе поднимаются звуки гремящих кастрюль, сковородок, ножей-вилок, огня, мурлыкающего в очаге, словно огромный оранжевый котище. В кухне, на безбрежной металлической плите, через конфорки которой прорываются язычки пламени, кипят кастрюли, сковороды жарят, наполняя воздух ароматами и паром. Время от времени старая женщина отворачивается от плиты, и тогда по глазам ее и широко раскрытому рту видно, что она прислушивается к тому, что происходит за пределами этого дома, вдалеке от огня.
Девять тридцать. Где-то далеко, но достаточно громко, неуклюже затопали.
Старая женщина выпрямилась и положила ложку на стол.
А снаружи, где одна лишь луна, протопали — топ-топ — тяжело и тупо. Так продолжалось три-четыре минуты, и за это время она не шелохнулась, только сжала кулаки и крепче стиснула зубы. А потом бросилась к столу, к плите, засуетилась и принялась наливать, поднимать, тащить, ставить…
Она закончила кухонную возню как раз когда звуки снова пришли из темной дали, раскинувшейся за окнами. По тропе прогрохотали медленные шаги, и тяжелые ботинки замесили снег на парадном крыльце.
Она подошла к двери и стала ждать стука.
Но не услышала.
Она ждала.
Там шевелилось что-то большое. Кто-то переминался с ноги на ногу и неловко сопел.
В конце концов она вздохнула и резко, обращаясь к дверям, спросила:
— Уилл, это ты, что ли?
Ответа нет. Молчание.
И тогда она широко распахнула дверь.
На пороге стоял старик, держа в руках охапку дров. Из-за поленьев выплыл его голос:
— Увидел, что из трубы дым идет, подумал, дрова, наверное, понадобятся…
Она посторонилась. Он вошел и, не глядя в ее сторону, аккуратно положил полешки у очага.
Она глянула за порог, взяла чемоданчик и внесла в дом. Потом закрыла дверь.
Он сидел за обеденным столом.
Она помешала стоящий на плите суп.
— Ростбиф в духовке? — спросил он тихо.
Она открыла дверцу. Запах выплыл и окутал его. Он сидел, закрыв глаза, и принюхивался.
— А это еще что такое? Жжешь что-нибудь? — спросил он через минуту.
Она выждала какое-то время и произнесла, не поворачиваясь:
— "Нейшнл Джиогрэфик".
Он медленно кивнул, не произнеся ни слова.
Потом еда оказалась на столе — ароматная, пышущая жаром, и внезапно, после того как старуха опустилась на стул, наступило мгновение полной тишины. Она покачала головой. Посмотрела на него. И еще раз покачала головой.
— Ты не хочешь попросить благословения? — спросила она.
— Лучше ты начни.
Они сидели в теплой комнате у яркого огня, склонив головы и закрыв глаза. Она улыбнулась:
— Возблагодарим Господа…
All Summer in a Day 1959 год Переводчик: Н. Галь
— Готовы?
— Да!
— Уже?
— Скоро!
— А ученые верно знают? Это правда будет сегодня?
— Смотри, смотри, сам видишь!
Теснясь, точно цветы и сорные травы в саду, все вперемешку, дети старались выглянуть наружу — где там запрятано солнце? Лил дождь. Он лил не переставая семь лет подряд; тысячи и тысячи дней, с утра до ночи, без передышки дождь лил, шумел, барабанил, звенел хрустальными брызгами, низвергался сплошными потоками, так что кругом ходили волны, заливая островки суши. Ливнями повалило тысячи лесов, и тысячи раз они вырастали вновь и снова падали под тяжестью вод. Так навеки повелось здесь, на Венере, а в классе было полно детей, чьи отцы и матери прилетели застраивать и обживать эту дикую дождливую планету.
